Я. Не. Жертва
Шрифт:
И сам не заметил, как мои придирки перешли черту разумного. На экзамене даже слушать ее не стал, тем более спрашивать. Просто поставил тройку.
Ничего не сказала, забрала зачетку и ушла. А в ушах у меня от ее взгляда снова зазвенело: крокодил!
Только вечером я соизволил посмотреть то, что она написала в ответах на билет. И чертыхнулся: это были образцовые ответы. И ведь не списывала — я следил. Зорко следил, где-то в глубине души надеясь поймать ее на шпаргалке.
— Ладно, — выдохнул я, залпом выпивая коньяк, — а в том семестре
— Идиот, — пожал плечами Толя, — у матери ее летом рак обнаружили. Быстропрогрессирующий. Она каждый месяц ее в больницу возит на химеотерапию. И когда та в больнице — с последних пар уходит, чтобы успеть ее навестить.
Каждое слово друга капало на мозг подобно кислоте. Так погано я себя давно не чувствовал. Высокоученый, высокомерный мудак — вот кто я. Правильно она мне определение дала — крокодил. Сам того не замечающий, погруженный в мир собственного кошмара, я считал, что жизнь меня одного побила. До того момента, когда увидел след от удара на ее лице. Настоящего удара, я бы сказал: профессионального. Это друзьям она могла заливать, что угодно, меня обмануть было сложно. Что-то тогда во мне взорвалось, вспыхнуло яркой злостью: на нее, на того, кто поднял на нее руку, на весь мир. Что за мразью надо быть, чтобы ударить с такой силой хрупкую девушку!
Ее реакция была…. Болезненной. Для нее и для меня. А когда увидел следы на запястьях, то в глазах от бешенства потемнело. Как сдержался и не зарычал — не знаю.
Когда она заплакала — страшно, беззвучно, — казалось все внутри наизнанку вывернулось. Я вдруг понял, что произошло, не узнал, понял, почувствовал….
Убежал. Как трус убежал, потому что испугался того, что могу сделать. Испугался того, на что, оказывается, был способен. Имени не знал, но знал из кого вытрясти можно. И понял, если вытрясу имя твари — убью. Своими руками убью.
— Что скажешь, друг? — тихо спросил Толя, возвращая меня в реальность.
— А что сказать? Мудак я, Толь.
— И не поспоришь. Большой мудак. Ты, Генка, умный, но как десять лет назад от мира отгородился, так в своем мирке и живешь. Ты, конечно, ученый с мировым именем, а только все равно придурок.
— О чем ты мне не устаешь напоминать каждую встречу.
— Я тебя каждую встречу прошу начать жить, а не существовать. Ты, Генка, единственный мой друг, настоящий, но свою жизнь ты гробишь.
Ну, понеслась старая песня. Доля правды в его словах была. И понял я это не сегодня, сегодня только убедился в этим.
— Ты прав. Поэтому тебе первому сообщаю — я принял предложение Университета Торонто.
— Как? Когда?
— Три месяца назад. Вчера получил все подтверждения. Вот сообщаю лучшему другу.
— Дала, — потянул Толя, садясь в свое кресло за большим столом. — И когда собрался улетать?
— Когда приму последние экзамены, — внезапно мне стало грустно, очень грустно. — В начале июня. Гражданство Канады у меня есть, вещей не так много, так что….
Мы
— Знаешь, старик, ты правильно поступаешь, — признался Толя, хоть и довольно грустно. — Тут такому ученому как ты ловить нечего от слова совсем. Ты птица высокого полета, пусть тебе жизнь крылья и подрезала, ты наукой заниматься должен, а не вытирать сопли малолетним обормотам. Тут ты себя только хоронишь.
Он был прав, очень прав. И много раз говорил мне, что пора вернуться к науке, к публикациям и новым исследованиям. Но мы оба понимали, что в России это почти невозможно и довольно небезопасно. У меня есть имя и связи и в стране, и по всему миру, но никто не даст гарантий моей безопасности здесь.
И все же сейчас, когда решение принято, мне вдруг стало тоскливо. И эта непонятная грусть давила на сердце. И я так и не мог понять откуда взялась эта грусть, ведь я впервые за долгое время принял правильное решение.
4
Вслед за весенней оттепелью внезапно ударили морозы, да такие, каких зимой не было. И вообще, не было лет дцать. В субботу город встал: не вышли на линии промерзшие за ночь автобусы, люди во дворах домов матерились, пытаясь завести машины, линии службы такси были перегружены.
Рано утром мне удалось вызвать такси и уехать к маме, но вот днем, когда ее выписали, в бесполезных попытках дозвониться хоть до кого-нибудь, я провела часа полтора.
Мама, бледная, измотанная тяжелой химией, укутанная в несколько шарфов, свитеров и дубленку, устало сидела в холле онкодиспансера.
— Пойдем на остановку, — предложила она, опираясь на жёсткую спинку стула.
— Мам, на улице -45, шутишь? — я старалась сдержаться, но голос выдал мое раздражение. — У нас ноги примерзнут к асфальту.
— А здесь мы сидеть можем до завтра, — резонно возразила она.
В принципе, она была права, на остановке появлялся минимальный шанс дождаться тех редких автобусов, что все-таки смогли выйти на маршруты или поймать машину. А дозваниваться до служб такси я могла бы и на улице. Но от одной мысли стоять на этом адском холоде у меня скулы сводило.
Впрочем, еще через пол часа бесполезных попыток, я сдалась.
От мороза перехватывало дыхание, а на ресницах тот час образовался белый налет. Да что там ресницы, даже глазам было больно от такого холода.
Поддерживая друг друга, мы доковыляли до остановки, где я посадила ее на скамейку, а сама, плюнув на все приличия, почти выскочила на дорогу, чтоб поймать хоть кого, за какие угодно деньги. Каждая минута была почти пыткой — я перестала чувствовать кончики пальцев как рук, так и ног, и старалась не думать, как же плохо маме. Конец марта, блин! За 20 минут мимо не проехало ни одной машины! Ни одной! Глаза заволакивало слезами и льдом, я усиленно терла щеки попеременно то себе, то маме, надеясь только, что мы не замерзнем окончательно.