+Я
Шрифт:
– Я слушаю вас, мисс Бёрнс.
– Сейчас, – она выудила из сумки отливающую желтым гильзу.
– 0.303 калибр? Признаться, не ожидал таких… носите-лей… Давайте, давайте посмотрим…
С этого нужно было начинать! Он тут же позабыл, кто принес ему гильзу. Стянул с темечка на правый глаз окуляр, подкрутил, ловя фокус. Мелкий размеренный треск, раздававшийся в момент настройки окуляра, всегда погружал его в радостное рабочее нетерпение. «Света недостаточно,» – подумалось вскользь, но оторваться от осмотра даже на мгновение не хоте-лось. Тем более, что присмотрелся – вроде как и посветлело. Несомненно, гильза в прекрасном состоянии, и содержимое должно быть не повреждено! На матово отливающем металле четко читалась цифра два. Сдвинул окуляр, перевел взгляд и увидел,
– Вы знаете, чьи воспоминания там запечатаны?
– Да, знаю. Врача её Королевского Величества. Но должна предупредить сразу – это частная история, и к её Величеству не имеет никакого отношения.
– Вот как… Это резко снижает стоимость…
– Мистер Паддингтон. Скажу сразу – мне нужны деньги и еще кое-что. Я знаю примерную стоимость воспоминаний, и знаю, что вы не слишком щедры. Но я связана словом, которое дала … скажем так – источнику, что свяжусь лично с вами. Возможно, когда вы ознакомитесь с содержимым, измените свою точку зрения. Объем там небольшой, я подожду.
Но Джеймсу было все равно, чьи это воспоминания. Он уже достал из витрины визиошлемофон, приладил патрубки нужного калибра и протер идеально черные линзы. Нетерпение мешало даже говорить, хотелось поскорей погрузиться в по-настоящему другой мир. Его коллекция чужих воспоминаний была обширна, и чем больше она росла, тем большая страсть его накрывала. Ко многому равнодушный в жизни, не нуждающийся ни в друзьях, ни в семье, Джеймс Хэмиш Паддингтон испытывал одну-единственную страсть. Кусочки настоящей жизни незнакомых ему людей, эти воспоминания, которые можно было заключить в гильзу, представлялись ему неким парадоксом. Он владел безраздельно частью чужой жизни. Все, что было в этих воспоминаниях – события, запахи, звуки, ощущения – теперь при-надлежали только ему. Восхитительным было и иное, не свойственное Джеймсу, отношение к жизни, эмоции, ситуации, в которые он сам вряд ли когда-нибудь попал бы. Он дорожил, помнил о каждом экземпляре коллекции, которую называл про себя «обойма», и никогда ничего из нее не продавал. Иногда на него выходили частные коллекционеры, антиквары, и он согла-шался на обмен. Так к нему попала люгеровская девятимилли-метровая – и прекрасный отрывок из жизни промышленного шпиона с забавной фамилией Лажневский.
Он заключил в гильзу массу подробностей из собственного дела, то, что при его жизни не должен был узнать никто. Видно, боялся, что провалил всё и избавлялся от компромата в собственных мозгах… Правда, удовольствие от просмотра Джеймсу всегда портила жена Лажневского, соображавшая еще быстрее мужа и явно наставляющая ему рога. Она всегда мелькала в поле зрения, и очень отвлекала. Судя по ощущениям, Эдита властвовала в жизни мужа и запросто могла его подставить. Но Джеймс никогда не проявлял интереса к жизни и историям тех людей, чьи воспоминания хранил, какими бы интересными или отрывочными они не были. Не вел никаких расследований. Просто наслаждался тем, чем владел. Та гильза была самой старой в его коллекции.
Сейчас его немного тревожило, что при "погружении" рядом будет находиться человек совершенно чужой, глубоко ему неприятный и, судя по всему, неизвестно на что способный. Джеймс чувствовал исходящую от девчонки угрозу, но уходить в другую комнату не имел права – экспертиза всегда проводилась в присутствии продавца. Он дернул за шнур, как всегда надеясь, что Барт еще не окончательно оглох, услышит этот премерзкий звук колокольчика, и придет вовремя. В гостиную тут же вдвинулись колоссальные бакенбарды и столь же внушительный живот, стянутый темно-синим жилетом на мелких пуговицах в ряд. Пуговки держались стойко, не смотря на изрядный напор.
– Барт, пока я занят, предложи гостье чай, – подразумевалось, что теперь старый камердинер не спустит с этой ершистой девицы глаз.
Джеймс, больше не отвлекаясь, заправил гильзу в патрубок визиошлемофона, провернул на шесть полных оборотов стартовую шестерню, отчего она стала мелко и мерно отщёлкиваться в обратную сторону. Внутри шлема сначала
***
Она судорожно вдохнула душный пряный воздух. Сухой и пыльный. Изрядно надоевший…
Никогда Ахана Рэйд не была так занята. Служба в Королевском меддивизионе начала отнимать все силы еще с вступительной практики. Уже четыре месяца их отряд кочевал по Азии, но ни Ахане, ни её коллегам вылезти из медпалатки было некогда. Она даже не задавалась вопросом, куда они едут и где останавливаются. На неделю, иногда полторы, развертывался палаточный лагерь, и с утра до ночи к ним шли люди. Операции, уколы, анализы, микроскоп, бинты. Порошки, пилюли, перевязки. В последний день уже затемно лагерь собирался, грузился на конки, или рикш, или телеги, или… Перед глазами Аханы вертелся калейдоскопом мир, состоящий из непонятной чужой еды, больных людей. И бесконечных вагонов. Чем дальше на юго-восток, тем меньше и многолюднее они становились. Где-то впереди, в далеком Пекине, их будет ждать дирижабль. Мысль о том, что обратный путь не придется проводить в тошнотворно раскачивающемся поезде, дышать пылью и жуткой смесью запахов вселяла в нее радостное ожидание. Ей хотелось домой. Сейчас и чужой Лондон казался ей домом. Короткими беспокойными ночами все чаще снился серый, погруженный в туманы, город. Газовые фонари, влажные отблески мостовой…Прохлада.
Когда-то эта работа казалась ей чередой приключений, но спустя пару недель бесконечной тяжелой и выматывающей рутины Ахана начала погружаться в тоску. А ещё она мечтала о воде. Обычной чистой холодной воде, которую Иде наливала для неё в кувшин каждое утро… Вместо нее сейчас была вода в большой жестяной фляге, куда засыпалось нечто дурнопахнущее, но призванное спасти их от лихорадки и болезней живота. Ахана пила её сквозь стиснутые зубы, заставляя себя глотать кисло-горькую жидкость.
Очередной город, где они выгружались в кромешную темноту, встретил их тревожным воем псов. Встречающий проводник и переводчик, держа в руках бронзовую длинноносую лампу, что-то непонятно бормотал себе под нос. Ясно слышалось только два слова: «Живота» и «Алласакта».
Утром стало все понятно. В городе бушевала холера. Ахану впервые захлестнул какой-то животный ужас – люди приходили десятками, приносили детей, умирали. Смуглые, черноволосые и темноглазые, в полотняных шальварах и цветастых плоских шапочках – тюбетейках, полосатых халатах. Прослышав о врачах, к их лагерю уже на следующее утро стеклось невообразимое количество людей. Их сортировали, учили, поили, снабжали лекарством.
Утро походило на кромешный ад. К полудню поток иссяк. Ахана сняла ставший совершенно грязным, невыносимо воняющий передник, еще раз пробежалась взглядом по тем, кто не мог уйти и остался рядом с палаткой. Над ними более здоровые сейчас сооружали навесы. Все по плану, можно сделать небольшой перерыв. Вдруг она с изумлением увидела бодрого, просто пышущего здоровьем молодого человека. Англичанина! Он вышагивал по площади, обходил сидящих и лежащих людей, вытягивал шею, явно ища кого-то. Его сорочка была безупречно выбелена и отглажена. Брюки и темно синий жилет выглядели так, словно мелкая пыль, висевшая все время в воздухе, сама шарахалась от них во все стороны. Ахана бросилась навстречу – никак нельзя, что б он тут находился! Он заразится!
– Добрый день, мисс. Мистеру Джеймсу Хамишу Паддингону срочно требуется помощь врача. Вы можете меня проводить к доктору?
У Аханы закружилась голова. Боже, словно нет вокруг этого сумасшедшего азиатского мира, только лишь размеренность и сдержанность Старого света!
– Я врач! Мисс Рэйд. Что случилось?
– Боюсь, мисс Рэйд, мистер Паддингтон потребует другого врача, – под напускной невозмутимостью проглянуло смущение.
– Вот как? – ну конечно, она сталкивалась с этим на протяжении всей своей недолгой службы. Особенно в Британии.