Яблоко Монте-Кристо
Шрифт:
Зоя с сомнением покосилась на подругу и прекратила разговор.
– Я благородный человек, – со скоростью пулемета вещала сейчас Люба, – и могу молчать. Только Зоя со мной нехорошо поступила, решила избавиться от свидетельницы своих откровений, впутала сюда Соню… Знаете, моя дочь обожала Игоря, да! Хотела за него замуж выйти, просто сохла по парню. А тот на девчонку ноль внимания. Я бы на месте Соньки плюнула на дурака, но у моей идиотки никакой гордости нет! Вообще! Ей от ворот поворот дают, так уйди, не позорься. Нет, она решила ему лучшей подругой стать! Сонька у Зои дневала
Я вновь окинул взглядом уютно убранную комнату.
– Теряюсь в догадках.
Люба хмыкнула:
– Ногу я сломала, слава богу, не шейку бедра, а всего лишь лодыжку, но тоже больно и неприятно. Пришлось в больницу лечь. Когда гипс сняли, Сонька заботливой прикинулась, прямо сахарным пряником, засюсюкала так: «Мамочка! Дорогая! Тебе надо восстановиться, пожить на воздухе! Вот путевочка!» Я-то! Наивная! Решила, дочери стыдно стало. Приехала сюда. Теперь заперта в интернате. Знаете почему? О-о-о! Я все поняла! Это Зоя Соньке денег дает, боится, что я в Москве окажусь и правду о ней Ляле расскажу! Меня здесь заперли.
– Думаю, вы можете спокойно отправиться назад, двери корпуса открыты, – попытался я вразумить даму.
– Самой? На электричке? – возмутилась Люба.
Я понимающе кивнул головой, изобразив на лице сочувствие. Люба – родная сестра Николетты, не слишком удавшаяся актриса с нерастраченным желанием играть трагические роли. Сейчас передо мной разыгрывается этюд на тему «Мать, страдающая от невнимательного ребенка». Этакий женский вариант короля Лира. Николетта, когда ей в голову приходит мысль прикинуться несчастной и одинокой, начинает со слов: «Я вложила всю душу в человека, а он не оценил ни любви, ни забот!»
– Вложила всю душу в Соню, – немедленно воскликнула Люба, – а она…
Конец фразы потонул в грохоте, дверь комнаты с треском распахнулась, на пороге появилась пожилая женщина с ведром и пылесосом.
– Что вы врываетесь! – возмутилась Люба.
– Так вы жаловались, будто пыль повсюду, – принялась оправдываться горничная.
– Верно, убираете отвратительно, – взъелась Работкина, – но так вваливаться нельзя! У меня гости!
– Дежурная сказала, вы гулять пошли, – загундосила поломойка, – по парку шляетесь, я и пригребла. Дай, думаю, в номере огляжусь, может, и правда пыль села, но я тут ни при чем! Она летит отовсюду!
– Ну сейчас задам этой дежурной! – воскликнула Люба, решительным шагом выходя в холл.
Я пошел за ней и увидел за стойкой рецепшен маленькую худенькую старушку.
– Где Нина Ивановна? – налетела на бабусю Люба.
Я посмотрел на бабусю и ощутил, как в кармане завибрировал мобильный, который я приобрел по дороге сюда. Машинально вытащил телефон, посмотрел на дисплей. Николетта! Нет, сейчас не с руки затевать беседу с маменькой, речь явно пойдет о молодильных жуках, надо попросту отключить аппарат на время. Я, правда, в преддверии беседы с Любой лишил сотовый голоса, но он трясется и очень раздражает этим меня.
Нажав на нужную кнопку, я положил телефон
– У ней муж заболел, – пронзительным шепотком заявил божий одуванчик.– Она домой отпросилась. Я заместо нее.
– Зачем горничной ключ от моего номера дали?
– Убрать велели!
– Но не в присутствии жильца!
– Нина Ивановна сказала: вы гуляете.
– Нет!!! Как видите, тут стою.
– Ой, Любовь Сергеевна, – запричитала бабка, – не сердитеся, ошибка вышла! Нина Ивановна напутала, я ни при чем.
– Ладно, – сменила гнев на милость Работкина, – пусть моет.
– Ой! Ой! Ой!
– Что еще?
– Ваша дочь приезжала!
– Соня???
– Ага, – закивала головой бабушка, сжимаясь в комок, – вежливая девушка, ласковая, подошла, представилась: «Я Соня Работкина, в каком номере моя мама?»
– И где же она? – завертела головой в разные стороны Люба.
– Нина Ивановна виновата, она ведь сказала: вы гуляете, и…
– Что? – затопала ногами Люба.
– И…
– Говори, старая корова!
– Ой! Ой! Ой!
– Хватит придуриваться, – окончательно вышла из себя Работкина, – где Сонька?
– Уехала в Москву, – залепетала старушка, – вот, оставила коробочку с пирожными, вздохнула так тяжело и попросила: «Вы маме эклеры передайте, она их очень любит. Нам поговорить надо было, да не вышло. Увы, ждать ее с прогулки мне не с руки, потом приеду, только про сладкое не забудьте. Я ей там открыточку вложила». Держите кулечек!
Люба схватила пакет, вытащила из него пластиковый контейнер и почтовую карточку с изображением лопоухой собачки. «Ешь на здоровье. Соня», – машинально прочитала она и налетела на бабку:
– Дура! Я сидела в комнате!
– Если побежите, догоните дочь, – пообещала, бледнея, старуха, – она только-только ушла!
Работкина повернулась ко мне:
– Иван Павлович, сделайте одолжение!
– Уже иду, – кивнул я и широким шагом двинулся сначала к выходу, а потом по дорожке, ведущей к воротам.
Длинная аллея была пустой, и я очень хорошо видел фигуру в ярко-красной куртке. То, что это Соня, никаких сомнений не вызывало. Во-первых, на спешно удаляющейся женщине было алое одеяние, то же самое, в котором она неуместно щеголяла на похоронах, а во-вторых, вьющиеся мелким бесом пронзительно рыжие волосы младшей Работкиной бросались в глаза. До сих пор я не встречал дам с подобными шевелюрами. Даже волосы молодой Аллы Пугачевой и локоны голливудской звезды Николь Кидман меркли перед копной, которая ниспадала на плечи дочери Любы.
– Соня! – крикнул я. – Постойте!
Но молодая женщина уже стремительно вылетела за ворота. Я ускорил шаг, перешел почти на бег, что, согласитесь, абсолютно несолидно для человека моего возраста и социального положения, но Соню настичь не сумел.
За оградой было пусто, лишь на обочине на табуретке сидела баба, замотанная в платок, перед ней в бидонах стояли астры.
– Цветочков не желаете? – осведомилась с надеждой тетка.
– Вы тут девушку не видели? – весьма невежливо перебил ее я. – Рыжую, кудрявую?