Яблоко по имени Марина
Шрифт:
В самый разгар сборов явилась Зойка: «Привет!» — «Привет!» — «Ты там в общаге будешь жить?» — «Не знаю. Наверное. Абитуриентам обещают общежитие на время экзаменов. А что?» — «Тогда тебе пригодится, — она протянула сверток. — Ну, хлеба нарезать или консервы открыть. В столовую-то не находишься…» — «Спасибо» — «В столовой питаться дорого, ты уж не ленись: бутербродик или еще что, яичницу, к примеру, сам делай…» — «Да уж, соображу сам как-нибудь…». Она говорила со мной так, будто имела на меня какие-то особые права. Ну, словно заботливая невеста, блин! А что у нас было-то? Да ничего.
«Когда теперь увидимся, неизвестно», — вздохнула Зойка. — «Ага, — ответил я. — Собираться надо, некогда разговаривать. Я тебе напишу…» — «Ладно», — кивнула Зойка. У меня в самом деле мало оставалось времени до отхода автобуса, и я, чтобы отвязаться от Зойки, предложил: «Ну что? Может, поцелуемся на прощание?». Она осталась стоять на месте, я тоже не сдвинулся. Так и смотрели друг на друга, пока Зойка насмешливо не спросила: «Ну, что стоишь? Иди давай!». Я опешил. Вроде как у себя дома, куда, интересно, мне идти? Зойка, видимо, подумала о том же самом, потому что вдруг засмеялась, махнула рукой: «Пока!» — и выскочила из дома. А ее подарок мне потом очень даже пригодился. И вот, надо же, столько лет прошло, а ножик все еще служит. Куда ж Отар его положил? Не под эту ли синюю папку?
На ней стояла типографская надпись «Дело №…». Из-под обложки торчал лист бумаги. Я машинально встряхнул папку, чтобы лист оказался внутри нее, но что-то вдруг мне не понравилось. То ли цвет бумаги — нежно-желтый, то ли текст на ней: короткие строки, и не на компьютере набраны, а от руки написаны.
— Странно, — пронеслось в голове. — Я никаких записей сегодня не делал. Откуда взялась странная бумага? А ну-ка, что в ней?
На листе значилось четверостишие, старательно выведенное черной гелиевой пастой:
Как редкостную птицу-марабу, Как скрытного жука-единорога, Тебя увидеть я хочу И поговорить немного.Почерк показался очень знакомым: крупные, четко выведенные буквы с наклоном влево, запятые в виде жирных точек с тоненькими хвостиками-закорючками и вместо дефиса две короткие черточки, напоминающие знак равенства. Где-то я уже видел эту руку. Но где и когда?
Как ни напрягал я память, но не смог ничего вспомнить. Кто, интересно, мог это написать? И кому понадобилось меня разыгрывать? «Тебя увидеть я хочу…» Надо же! «И поговорить немного…» Ну, в чем проблема? Говори!
«Наверное, шуточки Дартишвили», — решил я. Отар обожал веселые розыгрыши. А еще Дартишвили порой выдумывал совершенно правдоподобные истории, главным героем которых являлся он сам. В них он представал отважным спасателем, грозой хулиганов, бескорыстным помощником униженных и оскорбленных, героем-любовником и даже прекрасным принцем. Принц, правда, обладал слишком длинным носом с горбинкой, мощными усами-щетками и постоянно небритыми щеками: как ни старательно Дартишвили водил бритвой, а волосы, казалось, прямо на глазах снова буйно пробивались изо всех пор.
В прошлом году, вернувшись из Приморья, Дартишвили сидел в кабинете непривычно тихий, с глупейшей улыбкой и
— Да! — подтвердил Дартишвили в курилке Геннадию. — Да! Я не верил, что так бывает. Думал: глупости, выдумка! Она — моя вторая половина. Отвечаю! Ни с кем такого не случалось.
— Значит, скоро женишься?
— Эх! Она мне все обещала адрес дать, но в последний вечер так и не пришла. Не знаю, что у нее случилось. Понимаешь, я, как дурак, даже билет на самолет хотел сдать и поехать разыскивать ее по всему Владивостоку. Да! Не веришь?
— Верю. В книжках про такое читал…
— Да иди ты со своими книжками! Я — о жизни. Наверно, я ей не нужен. Она такая женщина! Посмотришь: ничего особенного, маленькая, худенькая, но в любви не знает меры. Да! Такая женщина — одна на тысячу других. Нет, на десять тысяч! А я не знаю ее адреса.
— Да где же ты ее нашел, Отар?
— На пляже. Загорали, купались. Я бы на нее и внимания не обратил, но она порезала ракушкой ногу. Попросила перебинтовать. Слово за слово — пошли в кафе, выпили по «Фанте», разговоры, то да се, гляжу: уже вечер. Да! А у меня женщины нет на ночь.
— А она что, не женщина?
— Да! Я ей, представь, честно говорю: вот, мол, хотел на пляже познакомиться с кем-нибудь, скучно без женщины. А она в ответ: будем, говорит, знакомы, мне тоже скучно без мужчины. Думал, что перепихнусь с ней и до свидания, но оказалось: она — моя. Я думал, брешут о двух половинках одного целого, о полном слиянии и все такое. Оказалось — нет. Да! И не знаю ее адреса. Что, Паша, делать?
— Жить дальше, — вздохнул я. — Отпуск у тебя не последний. Еще поедешь во Владик…
Я поверил Дартишвили. История не походила на его прежние рассказы, в которых он представал Казановой и Дон Жуаном в одном лице. Показателем настоящей любви для него был качественный секс. Он считал, что ни к чему все эти фигли-мигли, ахи-вздохи, переживания-метания, когда любовь — кровать? Не надо никаких слов, тело само скажет другому телу о чувствах, переполняющих душу. «Извини, — не соглашался я. — А что, если не чувства переполняют душу, а, как говорится, сперма брызжет из ушей? Любовь — не просто кровать…» Прежде Дартишвили ерничал в ответ, издевался и насмехался, теперь — молчал, томился и, похоже, действительно полюбил серьезно. Он даже забыл о своих обычных розыгрышах и шуточках. И вдруг — записка в стихах. Неужели период романтики у Отара закончился, и он снова входит в привычный образ?
Тут дверь кабинета скрипнула, в нее просунулась пышноволосая голова вахтерши Нонны Александровны.
— Павел Васильевич, — томно выдохнула она, оттопырив нижнюю губу и показывая новенький золотой зуб, — к вам женщина пришла…
— Так пусть заходит, — буркнул я, не поднимая головы от спешно разложенных бумаг, — вы же знаете, что в наш отдел пропуск не оформляется…
— Она сказала, что подождет вас внизу, — Нонна Александровна поджала ярко-красные губы и прищурила глаза. — Такая стеснительная дамочка, уж такая скромная…