Яблоко по имени Марина
Шрифт:
Наконец Полина попала в дом, но через несколько минут выбежала из него и кинулась к нам. «Газик» медленно тронулся за ней, и тогда она остановилась, изо всей силы двинула по колесу и выругалась:
— Катись отсюда, кобель проклятый! Все вы кобели. Ненавижу!
Испуганный водитель дал по газам — только его и видели. А Полина влетела к нам, уперлась руками в бока и неожиданно тихим голосом спросила:
— Это правда?
— Да, — кивнула мама.
— Записку, подлец, оставил: прости-прощай, мол, дорогая, — Полина опустилась на стул и сгорбилась. — Ну, что я ему сделала?
Мама
— Змея, — выпалила Полина. — Фифа, чувиха, профура, потаскушка, дрянь такая, проститутка подзаборная, — и отчаянно закончила свои ругательства гневным восклицанием: — Колдунья!
В углу, рядом со стулом стоял искореженный самовар. Полина с интересом посмотрела на него, в ее глазах вспыхнули темные искры:
— Чаем-то она поила из этого самовара, кикимора болотная?
— Ну да, — кивнула мама и вздохнула, чтобы хоть как-то выразить Полине сочувствие.
— А! Ведьма! — Полина соскочила со стула и, подхватив самовар, изо всей силы швырнула его на пол.
— Да вещь-то чем виновата? — всполошилась мама. — Что вы все его подбрасываете?
— Волшебница! — сообщила Полина. — Опоила мужиков чаем своим. Чтоб ты провалился!
И пнула поверженный самовар, после чего молча, с достоинством распрямив плечи, покинула наш дом.
Пластилиновая фигурка тетки Полины вскоре пополнила мою коллекцию. Я слепил крупную грушу и приделал к ней короткие ножки, толстенькие ручки и маленькую головку — вышла смешная карикатура. Тетю Полину она мало напоминала, однако мама сразу ее узнала: «Морозиху, что ли, слепил? Ну, ты и пересмешник, Пашка!».
Отец попробовал починить самовар, раскуроченный Полиной и Володей, но ничего у него не получилось. А дядя Володя больше к нам не приходил. И в драмкружке тоже перестал появляться. Зато в «Бабьих слезах» его видели частенько. Так называлась забегаловка, единственная на весь поселок, где мужики пили пиво, и не только пиво, но и кое-что покрепче.
Женщины приходили сюда за своими загулявшими мужьями, и если раздавалось громкое причитанье, то оно означало, что какая-то из жен обнаружила благоверного лыка не вяжущим. В таком случае женщины, собравшись гуртом вокруг него, ругали не столько пьяного, сколько местную власть, разрешившую такое безобразие. «Вот, в Москву писать будем, — грозились они. — Развели тут пьянство! Спаивают население. Надо же, нормальные мужики алкоголиками становятся. Закрыть, к чертовой матери, этот рассадник пьянства!»
Буфетчица Зина робко выглядывала из-за прилавка и обычно говорила одну и ту же фразу:
— А я им в рот не наливаю. Сами пьют!
На нее, по давно установленному сценарию, цыкали:
— А ты молчи. Нарушаешь правила торговли. Что у тебя вон там на стенке висит? Видишь, плакатик: «Норма отпуска: один литр в руки».
Буфетчица невинно изгибала свои густо начерненные брови и божилась:
— Дык я и даю по литру пива в руки, ей-бо! А если он еще раз подойдет, то откель мне знать, пил он уже или нет. Положенный литр отпускаю, не больше, ей-бо!
Дядя Володя однажды вмешался в перепалку женщин: «Эй, тетки! Зина тут ни при чем. Вы бы сами за
Дядя Володя заиграл желваками и скривился, будто лимон откусил, но ничего той женщине не ответил. Спокойно допил свое «Жигулевское», аккуратно загасил бычок в пепельнице из консервной банки и, ни на кого не глядя, вышел из «Бабьих слез». Говорят, больше его ноги там не бывало.
Когда дядя Володя случайно натыкался на меня на улице, то будто и не замечал, будто и не видел никогда. Может, для него перестало существовать все, что связано с Мариной?
— Тоскует он по ней, — объяснила мне Зойка. — Хочет забыть, да не может. Моя мамка его жалеет. Хорошим парням, говорит, редко в жизни везет. Обязательно какая-нибудь вертихвостка жизнь испортит…
— Она не вертихвостка, — вступился я за Марину. — Она не давала обязательство полюбить его.
— Зачем тогда голову ему кружила? — не сдавалась Зойка. — Так нечестно!
— А может, он ей сначала нравился, — неуверенно предположил я. — И она не виновата, что не смогла его полюбить.
— Динамо она, вот что! — возразила Зойка. — Мамка говорит, что есть такие особы, которым нравится играть на чувствах другого человека. Всласть им это.
— Ну, это мать твоя так говорит, а сама-то ты что думаешь? — спросил я. Мне не нравилось, что Зоя считает свою родительницу высшим авторитетом во всем. Подумаешь, послушная дочка!
— Пригожая она — вот что, — вздохнула Зойка. — Красивым женщинам всегда тяжело живется.
— Твоя мать тоже так думает? — съехидничал я.
— Да ну тебя! — рассердилась Зойка.
Каникулы подходили к концу, и мы, пользуясь последней свободой перед школой, на весь день уходили в лес. Он начинался сразу за поселком: высокие лиственницы, густые, как с картинки, кудрявые березы, частый осинник, и плотные, порой выше роста человека, борщевики: их широкие разлапистые листья уже покрылись желтыми пятнами — верная примета: пошли опята. Эти грибы росли не только на пнях, как писали в книжках, — они целыми стайками прятались в траве, забирались под кусты орешника или, не таясь, красовались на валежинах.
Довольно скоро мы набирали полные ведра маленьких опят на пузатых ножках — они считались самыми вкусными. Но домой идти не хотелось. Разводили костер, устраивались около него со своим харчем и разговаривали обо всем на свете. Ольге нравилась картошка, которую пек в золе Миша. А мы с Зойкой делали шашлык из грибов: нанизывали на прутики шляпки подосиновиков и вертели их над огнем, пока грибы не чернели. Ольга всякий раз пугалась: «Ой, так нельзя делать! В них может быть ботулизм!». Но мы никакого ботулизма не боялись, потому что никогда не слышали, чтобы кто-то в нашем поселке отравился грибами. Наверное, тогда меньше было всякой заразы.