Ячейка 402

Дагович Татьяна

Задержалась у витрины и, примеряя серое шёлковое платье к своему отражению, поморщилась – откуда-то тянуло рыбой и сыростью. С базара, наверно, на квартал выше. Нет – с вокзала, тянулось от самого вокзала – сообразила вдруг… Как след за ней. Кто-то шёл за ней. Словно только и ждали её догадки, заговорили сдавленным голосом:

– Девочка, красавица, дай денюжек, пожалуйста!

Люба напряглась, увидев рядом со своим отражением отражение маленькой скрюченной тётеньки. Значит, с вокзала. И вонь от неё.

– Дай рубличик, а то у меня деточки, у тебя тоже будут деточки, и Бог их защитит…

Вот оно. Люба покраснела – стыда больше, чем страха. Вот она, эта грязь, о которой предупреждали все, кто заботился о ней. И мама, и Георгий.

Её берегли, как сокровище, а она, не подумав ни о себе, ни о них, одна вышла в этот жуткий город, где лапают людей бездомные и гуляют на свободе отморозки. Рухнула со своей высоты, и сверху обрушились выкрики, рёв моторов, случайные прикосновения и выхлопные газы.

Не оборачиваясь: открыла сумочку, достала портмоне, вытащила купюру, протянула, отдёрнула руку. Сделала два неторопливых шага – и быстро застучала каблуками. Она не хотела видеть бродяжку, но за долю секунды изображение отпечаталось на сетчатке – мутные большие глаза, впалые щёки и волосы – светлые, грязные, спутанные, неестественно длинные, свисающие колтунами до самой земли. Пугающие волосы.

Едва Люба вздохнула спокойно, за спиной снова засеменило, в нос ударило мокрой мерзостью, и снова просили денюжку, таким же испитым голосом. Предупреждал ведь отец – никогда не давать деньги нищим – налетят как вороньё, всей бандой, вот налетели…

– Любочка, Любочка, ты девочка милая, пожалуйста, ты скажи Шарванчику, чтобы он к нам пришёл… Ты хорошая девочка, пожалей меня…

Затихли каблуки. Смотреть не решалась. Из текущей мимо толпы оборачивались в беглом любопытстве – злорадно или с сочувствием, кто-то даже прикрикнул на нищенку, прежде чем продолжить ходьбу. Люба осталась стоять, не видя бродяжку, которая осталась стоять рядом с ней. Поразило не то, что её саму назвали по имени. Поразило домашнее имя Георгия – имя, которое ему самому нравилось больше настоящего и которое она не переносила.

– Скажи, чтобы он пришёл, нашёл нас. Вот записочка, здесь адресок. Только чтобы не говорил Леонидуванычу. Чтобы не говорил Леонидуванычу, плохой. Мы не хотим туда, нам хочется здесь, с теми, кого мы любили, щупать их, мы боимся, боимся-боимся пропасть. Шарван хороший, очень хороший. Он приходил ко мне в ванну. А мы не хотим умирать совсем, мы почти умерли, а совсем не хотим.

Люба видела боковым зрением большой колтун волос, метущий асфальт. Выдавила из себя:

– Георгия нет в городе. Я не знаю, где он в настоящий момент. Он передо мной не отчитывается. Выясняйте с ним сами, меня это не касается. Оставьте меня, пожалуйста, в покое.

Последняя фраза вышла не требованием, как нужно, а бессильной жалобой. Зачем обращалась к этой бомжихе на вы? Но как раз жалоба подействовала – шаркающие шаги удалялись вместе с запахом застоявшейся воды. «Да что, собственно, произошло? Мало ли нищих в городе. Спокойно. В следующем доме квартира Кравцова, и там консьержка». Придя в равновесие, Люба хлопнула ладонью по сумочке – на месте. Ей не было жалко сумку, но было бы гадко оставить свою вещь в чужих мокрых руках. Скорее бы, скорее бы оформить отношения с Жорой, чтобы он всё время был рядом и не допускал таких мерзостей… Портмоне на месте. В портмоне на месте все деньги, включая пожертвованную купюру. К купюре вплотную клочок бумаги в клетку, на нём печатными косыми буквами слова, цифры… незнакомый адрес. Не было этой бумажки, что за фокусы? Они не могли. Сумка всё время оставалась закрыта. Отсутствие сомнений в том, что могли, что эта хитрая могла, раздражало.

Отпустившая жертву нищенка двигалась перебежками: пряталась за углами и в подъездах, осторожно выглядывала. Место жительства у неё было, она его искала и нашла. Поднималась держась за красные перила, вошла в распахнутые двери. От усталости опустилась на пол. В ванной лилась вода и жалобно разговаривали. Полежав, покряхтев, нащупала на полу гребень, двинулась на звук, водила по волосам гребешком, нервно дёргала

на колтунах. Не включала свет. В ванне лежала её подруга, русалка, но имени её не помнила, как и своего, и сказала ей, что ничего не получилось, Шарвана нет в городе, и у них нет надежды остаться, поэтому лучше прекратить прятаться и дать себе умереть или дать себя отвезти. «Там мы останемся живыми». «Мы не останемся, мы перестанем быть собой». «Надо ли быть собой, стоит ли быть собой…» Не в силах более находиться в воздухе, она легла в воду рядом с другой русалкой, из воды выплыло имя Настя – то ли она Настя, то ли вторая Настя, то ли они обе, или та, ещё одна русалка, что подошла и стоит в дверях и молча смотрит на них двоих, теснящихся в одной ванне, сплетающихся волосами, и им уже не тесно, две их или одна, и говорит той, что стоит в дверях или отражению её спины в зеркале в конце коридора: ничего не выйдет, Шарвана нет в городе, нет надежды… Пробует на вкус: «Вода солёная. Что это в воде?» – «Это рыба». – «Издохла, вроде бы. Выкинь ты её». – «Нет, она живая». – «Их здесь много, они живые! Тыкаются! Много их, как нас…» И из конца коридора приходит новая русалка Настя, и ложится к ним в ванну, но им не тесно, и говорит только что пришедшей: «Ничего не… Зря. Зря мы сбежали и мучаемся без воды, зря, зря». Все русалки – шесть или семь – пускают из глаз слёзы, слёзы текут в ванну.

Ванна переполняется, из неё течёт на пол, по полу, сквозь пол, и ночью говорят и кричат этажом ниже. Полоска молчания, потом звонят, стучат в дверь, но русалки не открывают и не шевелятся.

К утру тихо. На рассвете в ванне, в солёной воде лежит неподвижно одно тело, похожее на женское, но зеленоватое. Дышит мерно, тихо. Руки расслабленно колышутся в воде. Выпуклы веки, накрывшие чрезмерно большие глаза.

Люба чувствовала, что не рассказать о вчерашнем было бы нехорошо, но отца, когда она проснулась, дома не было, она рассказала матери. Не говоря, что нищенка упоминала Георгия и подкинула в портмоне адрес. Просто – вышла глупая история с бомжами. Мать нежно приказала ей не шататься без дела по городу. «Если дома не сидится, Миша из бюро без проблем подвезёт куда нужно, всё равно он только зря деньги проедает, но не на такси же! Только позавчера в новостях был сюжет о пьяном таксисте, а ты… Скорее бы вернулся Георгий, когда он рядом, ты не выкидываешь таких штучек. Когда у тебя следующая встреча с инструктором по вождению? Вот когда он скажет, что можно, будешь сама ездить, и моё сердце будет спокойно». Люба знала, что в ближайшие три дня ей будут уделять внимание и никуда отлучиться не выйдет. Клочок бумаги с адресом всё забывала выбросить.

* * *

Анна и Лиля спали до половины двенадцатого, завтракать сели в начале первого. Несмотря на долгий сон, Лилины глаза болезненно блестели, обведённые тёмными кругами, очень заметными на фоне светлой кожи. Анна, наоборот, выглядела свежее обычного. Молчали, зажигая газ, разливая кофе. Никуда не пойдут сегодня. Не из-за духов – вдруг старуха никуда не делась. Снова будут жить взаперти, пока не надавит необходимость.

Ели – и продолжали молчать. Анна разглядывала стол. Лиля подставила ладонь под висок, поддерживая тяжесть головы. Косилась на газовую плиту.

Анна уже давно поняла, что в тот день, когда она ходила к Сергею, не Лиля её спасла – она спасла Лилю.

– Сколько это продолжается? – спросила Анна.

Сначала Лиля не отреагировала, но позже подняла голову, прищурилась, будто умножала трёхзначные числа, и сказала:

– Три года. По крайней мере у меня такое впечатление…

Позже, устав от скоростных прыжков иголки в Лилиной швейной машинке, устав смотреть на Лилин красивый профиль и прядь волос, просвеченную солнцем, Анна попросила срочно перестать шить и сказать ей, что будет дальше. Сама бездельничала, сидела поджав ноги, и телу было очень удобно на диване, а солнечные пятна грели колени как тёплые животные.