Яд
Шрифт:
Мордтман снял свое пальто и отложил в сторону сигару. Он не находил слов, чтобы сказать ей что-нибудь приветливое.
Эти дни охладили его кровь. Искаженное лицо профессора предсказывало, что вся эта его любовная затея может принять зловещий характер. Да и сама фру Венке была, так сказать, слишком тяжеловесной для тех легких отношений, к которым он стремился.
Вот, не угодно ли, она вошла в его комнату, уселась на диван и снова произнесла: «Вот я пришла к вам…» Но ради всех святых, что же прикажете ему делать? В каком тоне, черт возьми, надо с ней говорить? И как ему выпутаться
Да, конечно, она красива, даже восхитительна. Ей идет эта бледность, несколько растрепанные волосы и та поза, какую она приняла, усевшись на диван. Но к чему этот приподнятый и торжественный стиль ее разговора?
Мордтман налил ей стакан вина.
— Милейшая фру Венке, — сказал он, — у вас что-нибудь случилось? Произошло что-нибудь ужасное?
— Нет, — ответила Венке, снова улыбнувшись, — ничего ужасного не произошло. Напротив, случилось то, чего вы, кажется, желали.
— Ну, рассказывайте же! — воскликнул Мордтман тем бурным тоном, который должен был обозначать нетерпеливую восторженность.
Поглощенная своими мыслями, Венке не заметила ничего особенного в его тоне. Слишком важные вещи она должна была поведать ему. Ей предстояло сказать, что она рассталась с мужем и теперь согласна завязать новую жизнь с другим.
Вот поэтому Венке начала говорить медлительно и спокойно, как бы приглашая его этим терпеливо выслушать ее длинную и серьезную историю:
— Да, дорогой Мордтман, я, наконец, разошлась с мужем и пришла к вам… Однако позвольте мне сначала рассказать о другом…
— Вы… вы разошлись с мужем? — переспросил Мордтман, перебив ее. Он тотчас понял, что эта ее истории вызовет в городе немалый переполох. Еще бы: жена профессора Левдала убежала от мужа, чтобы остаться на ночь в его холостяцкой квартире!
Фру Венке мельком взглянула на Мордтмана. Легкая дрожь охватила все ее существо. Однако она по-прежнему сказала спокойно и даже как бы между прочим:
— Видите ли, у меня была бурная сцена с мужем… И вот я пришла сюда, чтобы просить вас о добром совете.
— О, я все сделаю для вас, милейшая фру Венке! Однако, признаюсь вам, вы меня сначала очень напугали. И, кстати скажу, вы чрезвычайно неосторожно поступили, придя сюда в столь поздний час.
Микал Мордтман пересел к ней на диван. Лицо Венке окаменело. Резкие морщины застыли возле ее рта. Она, сама всегда говорившая правду, обладала острым слухом на малейшую фальшь. И вот теперь Венке в точности поняла, что собой представляет Мордтман.
Она не разобралась в нем прежде потому, что в ее сердце зародилась к нему любовь. И это чувство сделало ее доверчивой и слепой. Кроме того, она и в самом деле чувствовала в нем подлинную страсть — особенно в то их последнее вечернее свидание.
Но вот теперь, как только у нее появилось малейшее сомнение, она приготовила ему западню, в которую он сразу же попал. В его голосе было так много облегчения, когда он услышал о том, что ее история не столь уж серьезна — это всего лишь бурная сцена с мужем, и ничего больше.
Венке в одно мгновение поняла, что она хотела было уйти от лицемерия и трусости и теперь чуть не попала в руки самой низкопробной фальши.
Фру Венке встала с дивана
Но в этот миг для фру Венке Мордтман уже больше не существовал. Она почти непроизвольно протянула руку к стакану. Но, сделав величайшее усилие, она удержалась на ногах и вышла из комнаты. Ей на минуту стало страшно, что она может потерять сознание здесь, у него.
Она теперь шла по тихим и пустынным улицам. Шла так долго, что уже закончилась линия газовых фонарей. Но она заметила это, лишь когда стало совсем темно и трудно было разглядеть дорогу.
Здесь, на окраине города, громоздились какие-то большие камни, и слышались тяжелые удары волн о скалы. Волны с грохотом откатывались назад, и тогда долго слышался шум от морских водорослей, которые, всхлипывая, цеплялись за них.
Городские огни тускло светились на взморье. Но фру Венке отвернулась от них; пройдя несколько шагов, она села на камень и стала всматриваться в темноту.
— Бедный мальчик, бедный мой мальчик, — бормотала она вслух.
Да, это был единственный человек, кто связывал ее с жизнью, это было единственное существо, с кем она прощалась.
С Мордтманом она покончила счеты, покончила раз и навсегда. Сейчас ей было просто стыдно, и она чувствовала себя униженной, запятнанной, что так долго позволила этому человеку дурачить ее. Нет, не только ее любовь он развеял в прах; все ее идеи, все ее самые заветные и самые смелые мысли стали ей внушать теперь, по его вине, отвращение. Ведь после этой истории она никому не может доверять. И даже себе.
Никаких обвинений к мужу она больше не предъявляла. Все, что их раньше связывало и что как-то поднимало его в ее глазах, было теперь полностью вычеркнуто. Вычеркнуто его жестокой насмешкой, в которой слышалась беспощадная грубость мужского превосходства, которое она более всего ненавидела и которое он прежде так тщательно скрывал от нее.
Нет, обратно к нему она не хотела бы вернуться!
А то маленькое несчастное существо, которое она обрекает вместе с собой на смерть, вовсе не причиняет ей никакой тревоги. Это будет благодеянием, последним ее благодеянием — погасить свет жизни, прежде чем он возникнет, избавить жалкую крошку от сомнительного дара — жизни.
Она ощущала ужасающее одиночество — одиночество на краю своей жизни, от которой она вынуждена отказаться. Но в этот миг она вдруг почувствовала, что в ее сердце зажегся свет материнской радости, словно она держит на руках маленькое плачущее существо и уносит его с собой куда-то в благословенное забытье.
Но Абрахам! Ведь это ее дитя, которое существует. И кто может сказать ей — потерян ли он для нее или же еще есть возможность снова завоевать его?
И опять и опять решала она эту арифметическую задачу, и опять все путалось в ее голове, когда решение, казалось, было совсем близко.