Ядовитая боярыня
Шрифт:
— Никто, — согласился Эльвэнильдо.
Его увели в дом, уложили в постель. Наталья принесла холодной воды — студить воспаленные руки, а затем удалилась готовить мазь целебную. Что-то на основе нутряного жира выдры и толченых растений, вроде зверобоя, ромашки и прочей смиренной прелести, что произрастает на севере России.
Брат Лаврентий появился возле Харузина почти сразу после того, как ушла взволнованная Гвэрлум. Устроился рядом, на коленях — толстая книга.
— Развлечь тебя пришел, — сообщил инок.
Эльвэнильдо глянул на друга с признательностью
— Ну и попал же я в глупую историю! — выговорил он. — И почему-то мне стыдно…
— Стыд — чувство весьма похвальное, свидетельствующее о наличии у тебя совести, — ответствовал Лавр. — А в историю мы сами тебя впутали. И еле выпутали. Колупаев нам не очень-то доверяет.
— Как же вы его уговорили? — удивился Эльвэнильдо.
— Он думает, что мы поможем ему разобраться в этом деле, — объяснил Лавр.
— Какие-то блины поминал, — вспомнил Эльвэнильдо. — Мы с другими слугами действительно кое-что из кладовки стащили и съели…
Несмотря на очевидную трагичность ситуации, Лаврентий тихонько рассмеялся.
— Блинами, друг Сергий, называют фальшивые деньги, а блинопеками кличут фальшивомонетчиков…
— Так вот оно что…
Харузин надолго задумался. Получается, что Глебов, такой добрый, милостивый и справедливый — фальшивомонетчик… Преступление, в глазах человека, воспитанного в конце двадцатого века, не слишком уж ужасное. Но в веке шестнадцатом за него карают очень сурово. И то, что Глебов подставил под удар семью и слуг, в глазах Эльвэнильдо выглядело непростительным.
— Блинопек, — повторил он задумчиво. — Вот оно как…
Дверь негромко, вкрадчиво скрипнула, и в комнату пробрался Пафнутий. Он ходил за Лавром, как тень, как будто чего-то опасался и один только брат Лаврентий мог избавить его от подстерегающей повсюду беды. Когда Лавр обернулся и встретился с блаженным глазами, тот опустил ресницы и расцвел застенчивой улыбкой.
— Я уж тут с вами посижу, — умоляюще выговорил он.
— Животко не пришел еще? — спросил Лавр.
Харузин приподнялся на локте и едва не опрокинул став с водой.
— А куда Животко подевался? — удивился он.
— Ушел странничать, — ответил Лавр. — Не нравится мне то, что с ним в последнее время происходит.
— У него приемного отца убили, как тут не занервничаешь, — возразил Харузин. — Только бы он тоже в дурацкую историю не попал. В его возрасте, да еще в огорченном состоянии такое случается запросто.
Лавр пропустил эти слова мимо ушей. Поразмыслив мгновение, Харузин понял, что уподобился бабушке, изрекающей прописные истины, и покраснел.
Пафнутий устроился на полу, в уголке. Лаврентий раскрыл книгу, которую все это время оглаживал ладонью, и начал читать и рассказывать.
— Трудами господина нашего митрополита Макария множество угодников Божьих воссияли в сердце каждого православного человека, — начал он.
Макарий был видной фигурой Иоаннова царствования. 16 января 1547 года он венчал царским венцом государя. А вскоре был созван Собор для канонизации святых. Поистине, святитель Макарий
Среди этих имен прозвучало и имя великого чудотворца Пафнутия Боровского, и было составлено житие преподобного старца.
Сергей понимал, что Лавр не без умысла принес именно этот текст к его постели. И Пафнутия беспамятного от себя не гонит тоже не без причины.
С первых же строк чтения стало понятно, почему Лаврентий выбрал для разговора жизнь Боровского чудотворца.
Преподобный Пафнутий, в миру Парфений, был внуком татарина-баскака, который собирал в городе Боровске дань для ханов. Был этот дед, наверное, бритоголовым и свирепым, носил плетку при себе и засаленный узорчатый халат. А потомок его, от детских лет кроткий и тихий, любил Бога и добродетели христианские, а в двадцатилетием возрасте удалился в монастырь.
Молодой монах любил и работу, и чтение священных книг, а в понедельник и пятницу воздерживался от пищи вовсе. Более всего стремился он хранить целомудрие и оттого никогда не смотрел на женщин и даже избегал разговоров о них. С годами он возрастал в добродетели и постепенно Господь начал открывать ему о приходящих в монастырь людях все…
— Вот расскажи мне, Лавр, как это — преподобный все о человеке знает, — попросил Эльвэнильдо. — Как это может быть? Кто ему подсказывает?
— Господь открывает, — повторил Лавр словами жития.
— А откуда это известно, что именно от Бога откровение? — опять спросил Эльвэнильдо. — Вдруг это черт нашептывает? Черту ведь тоже многое о людях известно…
— То, что от нечистого, смущает душу и приводит к дурным последствиям, — ответил Лавр. — Преподобный не чувствовал смущения, когда видел, что пришедший к нему человек лет десять назад совершил тайный грех, да еще и позабыл о нем. Он просто видел этот грех и знал пути к исправлению. И тот человек, услышав от преподобного обличение, не впадал в злобу и не коснел в преступлении, а искренне каялся и исправлял свою жизнь. Такое — только от Господа, Сергий. Понял ты меня?
Эльвэнильдо кивнул.
— Никогда об этом не думал — чтобы вот так, подробно, — признался он.
Пафнутий вздыхал в своем углу. Его назвали Пафнутием в честь другого святого, носившего то же имя, но, по благочестивому обычаю, он чтил всех тезоименитых себе святых, и потому лаврово чтение и для него было весьма утешительным.
— Ну хорошо, — сказал Эльвэнильдо после некоторого молчания, — а вот ответь мне, дураку, только по-простому: не бывает так, чтобы какой-нибудь преподобный… ну, добродетельный инок, которому за подвиги открывается о людях и хорошее и дурное… Я только теоретически предполагаю, не думай, что тут какое-то богохульство, хорошо?