Ядовитая боярыня
Шрифт:
Флор цепко посмотрел на Гликерию, которая залилась краской и что-то прошептала.
— Будь гостьей, — сказал ей Флор. — Этот дом странноприимен, любой найдет себе здесь место по душе.
Гликерия одарила его гибким поклоном и, выпрямляясь, случайно встретилась взглядом с Вадимом. Тот стоял чуть в стороне — не хозяин все же, гость, на тех же правах, что и пришлые странники! — и изумленно наблюдал за преображенным в Иону Животко. Взгляд этих светлых, прозрачных глаз поразил Вадима. Летами девица была почти
Что там Гвэрлум с ее наполовину надуманными страданиями! Ну, темный эльф она. Чуждая и людям, и обычным эльфам. Но ведь это все больше дурь, если совсем уж честно с собой наедине рассуждать. А Гликерия пережила какое-то настоящее горе. И это, как ни странно такое утверждать, придавало ей особенную привлекательность.
Хотелось ее жалеть, голубить, пересказывать ей «Хоббита» и «Властелина Колец» и петь песенки, вроде «Дорога вдаль и вдаль бежит…»
Она поймет, Вадим был в этом уверен. Она вообще все на свете понять в состоянии.
А еще была в девице этой тайна. Потому и выступала она лебедушкой, что тайну эту расплескать боялась.
Это тоже уловил чутким влюбленным оком Вадим. Брат Лаврентий сказал бы ему, сам не зная, что предвосхищает меткое замечание Пушкина: «Душа ждала… кого-нибудь». Ну да, пришла пора, он влюбился. У мужчин ведь это происходит точно так же, как у женщин. Если по-настоящему, конечно, а не играть в любовь.
Гликерия проследовала за Ионой в дом. Вадим проводил ее глазами, посмотрел на Лаврентия. Тот еле заметно улыбался. Понравилась ему девица.
Для вновьпришедших истопили баню, приготовили угощение посытнее: яглы да утку печеную. Наталья возилась у печи, немного ревнуя к гостье: ну вот, была одна женщина, с ней одной, с Гвэрлум, все носились, а теперь соперница объявилась! И не в том дело, что Вадим при виде Гликерии так и обомлел — Вадим-то Наталье давно был не нужен, для нее Флорушка один на свете существовал из всего мужского пола, — а в том, что теперь сразу две красавицы в доме капризничать будут, сразу две возле плиты начнут ухитряться, являя сноровку и умение, сразу двумя будут восхищаться, двух — защищать от всех бед и невзгод внешнего мира…
Как пережить такое? Гвэрлум отдавала себе отчет в том, что ревнует — глупо, бессмысленно. Решила пока что таить свое отношение к внезапному появлению Гликерии. На что она, в самом деле, рассчитывала? Выйдет она за Флорушку, а Харузин с Вадимом навечно при ней останутся в пажах? Ну, Харузин — тот, может быть, еще в монахи уйдет… А Вадим — точно женится.
Ладно. Об этом потом.
Выступила с готовыми блюдами, выставила их на стол. Гордая собой, очень-очень важная Наташа Фирсова. Флор это заметил и послал ей ласковую улыбку. Встал, поблагодарил за труды и хлопоты. Наташа чуть зарделась, еще
Смиренная странница, уже умытая и во все белое облаченная, что-то уловила в поведении Натальи, потому что вдруг забеспокоилась, метнула взгляд на Иону, а после разом вернулась в ее душу тишина. Медленно поднялась Гликерия и, сделав несколько шагов, поклонилась Наталье в ноги.
Гвэрлум сразу простила Гликерии ее нежданное вторжение и милостиво подняла ее, поцеловала в обе щеки. «А кожа у нее грубоватая, — заметила она про себя. — Пушок как у персика… От того кажется шелковистой, а на самом деле грубоватая. И прыщи еще не все миновали…»
Это открытие окончательно успокоило Гвэрлум и примирило ее с вторжением незнакомки.
Трапеза вызвала общее восхищение.
— Ешь репу с голоду, люби парня смолоду, — изрек Флор, якобы ни к селу ни к городу. То ли насчет богатства поданного на стол замечание высказал, то ли касательно смятения чувств, охвативших Гвэрлум.
Этого никто выяснять не стал. Покончив с уткой и яглами, устроили Гликерию в доме. Иона попросил, чтобы его сестрице дали отдельную камору. Мол, она — молитвенница, ей уединение нужно. Да и Гвэрлум она мешать будет, потому как среди ночи тоже на молитву встает.
Услыхав это, Вадим заметно опечалился. Таковые молитвенницы рано или поздно уходят в монастырь. И не по принуждению, а по сердечной склонности. Однако возражать или высказывать какое-то свое мнение он не стал.
— Кажется, все удачно прошло, — шептал Животко, пробравшись в комнату «сестрицы во Христе». — Никто в тебе парня не заподозрил.
Севастьян снял женский убор, остался в одних портках. Сильно поскреб голову.
— Там один парень на меня странно смотрел, — проворчал он. — Влюбился, что ли.
— Он не в тебя, он в Гликерию влюбился, — утешительно молвил Иона. — Это ничего. Потому что мы потом всю правду объявим, он свои глупости оставит. Он нормальный мужчина, не супарень какой-нибудь.
— Ох, — с сердцем вымолвил Севастьян, — вверг ты меня в пучину греховную. Чистое мужеблядство.
— Да ладно тебе, — сказал Животко. — Обычная воинская хитрость с переодеванием. Положим, охотник волчью шкуру надевает, чтобы подобраться к койотам…
— К кому? — не понял Севастьян.
— Ну, к койотам. Собаки дикие, очень зловредные… Мне это Харузин рассказывал, — добавил Иона неуверенно. — В общем, личину зверя надевает, но зверем-то не становится. Тебя, явись ты сюда парнем, сразу кто-нибудь бы узнал.
Севастьян свесил лохматую голову.
— Что-нибудь узнал о матушке?
— Погибла матушка твоя, — шепотом сказал Иона и заплакал, обнимая крестного своего отца. — Вместе с отцом. У него на глазах забили кнутом, люди сказывают, я уже спрашивал.