Якоб Бёме
Шрифт:
По оценке Фейербаха, «позднейшие сочинения далеко превосходят ее [ «Аврору»] по ясности, точности и определенности, поскольку эти свойства вообще присущи Якову Бёме; но именно как первое, самое грубое, непосредственное, некритическое произведение его ума это самое интересное и важнейшее из его сочинений. Я. Бёме говорит сам о своей «Авроре»: Бог был столь милостив, что мы в других написанных книгах писали гораздо яснее, чем в первой; и также: В некоторых местах это имеет еще почти магический смысл…» [63].
Первая книга Бёме, распространявшаяся через списки (первая полная публикация данного текста была осуществлена только после смерти его творца), вызвала жесткую критику со стороны местных
Современник (силезский дворянин Авраам фон Франкенберг) описывал мыслителя так: «Его внешность была проста: немощный, маленького роста, с низким лбом с высокими висками, слегка кривым носом, с серо-голубыми, почти небесного цвета, блестящими глазами, подобными окнам в храме Соломона, короткой и жидкой бородкой, негромким голосом, но благородной речью. Он был умерен в жестах, скромен в словах, терпелив при переменах, вынослив в страданиях, мягок сердцем».
В своих работах Бёме не раз касался природы духовного видения как особого феномена: «Ты не должен думать, что я восходил на небо и списанное видел плотскими глазами»; «частично наша жизнь это постоянная борьба с дьяволом. Однако когда он побежден, небесные врата моего духа отверзаются. Тогда дух видит божественные и небесные существа, но не в теле, а в колодцах сердца сверкает молния, освещающая чувственность мозга, в котором созерцает дух». Ему, по его собственным утверждениям, была показана «лестница Иакова, по которой я поднялся до неба».
Как «благочестие, которое хочет быть только мудростью», и как «мудрость, которая хочет жить только в благочестии» описывает Бёме свое состояние: «Когда я с Божьей помощью боролся и сражался, тогда просиял в душе моей дивный свет, который был совершенно чужд дикой природе, и только в нем познал я, что такое Бог и человек, и какое Богу дело до человека».
Как сообщал сам Бёме, «он искал сердце Христово», а ему были «раскрыты врата, так что я в течение четверти часа увидел и узнал больше, чем если бы провел многие годы в высшей школе, я был поражен и недоумевал, что со мною произошло, но в сердце своем хвалил Бога. Ибо я увидел и узнал сущность всех существ, основание всякой бездны; то есть рождение Святой Троицы, происхождение и изначальное состояние мира».
В отличие от неофитов теософской традиции Бёме с величайшей требовательностью относился к собственному дару. В приватном письме, изображая собственный визионерский опыт, он как-то отписал: «Дева-София, как Премудрость Божия, спускалась ко мне, навестила меня своей благодатью. Это как история с Авдием, который пас овец, а затем на него снизошла благодать Божия, и он стал пророком. В точности мой случай. Я пас овец, и на меня это снизошло, и накрыло меня, словно покрывалом. Я видел образ — прекраснейший женский образ из всех образов, видимых мною доселе. Я слышал ее голос — прекраснейший из голосов. Я обонял ее — так не благоухают никакие цветы под солнцем. Сколько это продолжалось? Минуту, час, год? Не знаю, потому что там, куда меня перенесли, время не течет. Потом я уже сообразил, что прошел целый день, пока я находился в беспамятстве, но овцы мои не разбежались. Они словно бы поджидали, когда я вернусь из небесного моего странствия, чтобы вернуться домой вместе со мной.
Это была Божья Матерь? Можно сказать и так. Но — как бы никогда не носившая и не рожавшая Христа, а еще только готовящаяся носить и рожать. Дева от Начала. Она говорила, говорила многое, и то, что словами не перескажешь, этих слов человеческий язык не знает. Эти неизреченные слова легли мне в самое сердце, и теперь я ношу их, они мне — словно бы маяки, по ним я веду свой маленький кораблик. Что она говорила явно? Про жемчужину — как драгоценный дар, посланный людям с небес, которым они пренебрегли. И теперь ищут
И, прежде чем обрести сию жемчужину, нам, несовершенным, надлежит еще многое пройти и испытать, соделаться словно бы сталью, плавимой в горниле, горшками, обжигаемыми в печи. Все, что мы нажили, весь наш суетный опыт — все должно пройти испытание и переосмысление. Ибо мы должны приуготовить себя к принятию бесценного дара. В нас должна выковаться словно бы оправа под эту жемчужину, и эта оправа — ювелирное украшение души нашей.
Она говорила о целомудрии тела, о целомудрии души и ума. Мы все это понимаем настолько неправильно и убого, что и не поправишь в одночасье. Мы не понимаем, что девушка может носить природное девство — и оставаться невозможно порочной в своих помыслах, так что ее девство от природы выступает ее как осуждение, как укор. Что целомудрие — это не бесполость и не удерживание себя от соития, — но содержание своего состава в целости и в сохранности. И любая мать, которая любит своего мужа, своих детей и свой дом, которая ищет удержать все это в целости — девственная в своей основе, и пусть муж хоть каждую ночь восходит на ее ложе, ее девственность не нарушается. Напротив, горе тем женам, которые, во имя ложно понятого долга, под гнетом несусветных правил и требований, превращают жизнь своих домочадцев в ад кромешный. Они оскопляют жизнь и опресняют ее, думая тем самым, что так они служат Богу. У нас в Гёрлице все приходы забиты этими одурманенными своей мнимой праведностью старухами… даже заходить не хочется».
Бёме всю жизнь преследовали суровые житейские обстоятельства: «Я беру Небо в свидетели, что делаю лишь то, что должен делать, ибо дух побуждает меня к этому, ибо я полностью пленен им и не могу от него защититься; таков я буду и впредь, что бы мне ни пришлось в связи с этим пережить».
Немецкий мистик ощущал сверхчеловеческое, природно-божественное происхождение его знания: «По собственным своим силам я столь же слеп, как и всякий другой человек, и столь же немощен, но в духе Божьем видит врожденный дух мой сквозь все, однако же не постоянно, а тогда лишь, когда дух Любви Божьей прорывается через мой дух, и тогда становится животная природа и божество Единым Существом, единым разумением и светом единым. И не я один таков, а таковы все люди».
«Зрелый период» творчества. Порядка семи лет (1612–1619 гг.) Бёме находился под «домашним арестом». Он продает лавку и вместе с женой начинает заниматься торговлей. Это дает ему возможность разъезжать и встречаться с единомышленниками. Кроме этого, нападки и преследования лютеранского духовенства подняли авторитет Бёме среди протестантских модернистов, близких к розенкрейцерству (мыслителя иногда квалифицируют идейным основоположником данного загадочного мистического направления инакомыслия Средних веков и Нового времени). Тесный круг его учеников и последователей сложился к 1620–1621 гг.
В 1620 г. Бёме так описал свои переживания: «Хотя после преследования я и принял решение не делать ничего впредь, но послушно соблюдать тишину Божью, а чертей оставить вместе с их издевками, все же я порой восставал против него (т. е. внешнего человека), и то, что я тогда выстрадал, едва можно отныне высказать… Мой внешний человек не хотел отныне писать». Но озаренный мыслитель не мог продолжать так жить: «Со мной случилось то, что бывает с зерном, которое посажено в землю и прорастает в любую бурю и непогоду, вопреки всякому разумению… И мой внутренний человек был вооружен и даже получил ценного вождя, ему я отдал все мое разумение и при этом ничего не придумал и не оставил разуму из того, что хотел писать, за исключением того, что показывал мне дух словно бы в большой глубине тайны в несчетном множестве, но без моего достаточного разумения».