Ян Потоцкий "Рукопись, найденная в Сарагосе"

Ланда С

«Рукопись, найденная в Сарагосе» может быть названа романом приключений или фантастических происшествий, но прежде всего это исторический и философский роман. Разносторонний историк, сведущий в запутанных конфликтах прошлого, Потоцкий, как сын своего времени, глубоко обеспокоен судьбой человека в современную ему эпоху больших социально-политических потрясений. За увлекательными похождениями героев романа неожиданно открываются широкие идеологические перспективы, намечается выход в философскую полемику эпохи.

* * *

Критика основ просветительского мировоззрения, принявшая всеобщий характер в начале XIX века, была в значительной степени обусловлена историческим опытом недавней революции. Возвышенные лозунги свободы, равенства и братства открыли путь к новым формам социальной несправедливости, идеальное царство разума обернулось насилием, приведшим к грубой солдафонской деспотии.

Потрясенное в своих устоях старое общество

рассматривало революцию как всемирную катастрофу, сопровождающуюся распадом всех общественных связей и нравственной деградацией человечества. Чтобы победить «легионы атеистов, — замечал обосновавшийся в Петербурге крупнейший идеолог европейской реакции Ж. де Местр, — нужно противопоставить им диаметрально противоположные принципы». Подвергая критике сенсуализм просветительской философии, он выдвинул тезис о «подлинных идеях», независимых от человеческого опыта и в высшем своем проявлении сливающихся с понятием бога. В своей критике теорий народного суверенитета и естественных прав человека де Местр чутко уловил абстрактный характер просветительского мышления, его принципиальный антиисторизм в вопросах общественного развития. «Выдуманного Вами общечеловека, — иронизировал де Местр, — нигде на свете не увидишь, ибо его в природе не существует. Я встречал на своем веку французов, итальянцев, русских и т. д.; благодаря Монтескье я знаю, что можно быть даже персиянином, но я решительно Вам объявляю, что сочиненного Вами человека я не встречал ни разу в жизни». Критика де Местра, казалось бы, открывала дорогу к историзму, к пониманию человеческого общества как исторически сложившегося организма. Но критическое оружие поднималось в защиту отживших социальных и политических институтов. Яростный сторонник провиденциализма, де Местр видел в человеке натуру, склонную ко злу и жестокости в силу первородного греха. Вернуть человеку его божественное предопределение означало в его понимании полное подавление всех индивидуальных проявлений личности, ее духовное и физическое рабство. Истинная свобода состояла, по де Местру, в абсолютном «поглощении личности народом и государством», идеальную модель чему он находил в XII веке, в универсальном католическом государстве, возглавляемом папой.

Потоцкому были хорошо известны эти идеи. Он познакомился с де Местром вскоре после своего приезда в Петербург в 1804 году и часто встречался с ним в аристократических салонах столицы, где сардинский дипломат охотно излагал свои воззрения. «Рукопись, найденная в Сарагосе» создавалась в те же годы и приблизительно в той же обстановке, что и трактат де Местра «Санкт-Петербургские вечера, или Беседы о временном правлении Провидения». Естественно, что характерный для Петербурга той поры климат философских дискуссий отразился в обоих произведениях: в романе Потоцкого есть немало критических откликов на взгляды де Местра.

Начиная с 37-го и по 39-й «день» включительно, Веласкес в легкой и изящной манере ведет настоящий диспут с оппонентами, находящимися за рамой романа. Это, пожалуй, единственный случай, когда автор допускает явное хронологическое смещение. В 1730 году (время действия романа) было несколько преждевременно критиковать распространенные «в наши времена» (?) кантианские представления об априорных и местровское учение о «подлинных» идеях. В этой полемике Веласкес отстаивает материалистические взгляды Локка, Дидро, Гольбаха и выступает последовательным сторонником философского сенсуализма. Правда, Веласкес пытается примирить науку с религией, но страдает от этого прежде всего религия, которая сводится им к деизму.

Уступка религии, которую делает Веласкес в вопросе о происхождении мира и тайны жизни, дезавуируется в материалистической концепции Диего Эрваса, отвергшего идею бога. Гениальный ученый подвергнут в романе осуждению, хотя нетрудно заметить, что симпатии Потоцкого на стороне Эрваса, а в описании жизни последнего немало автобиографического. Самоубийство, которое совершает Эрвас, в известном смысле предвосхищает трагический исход жизни Потоцкого. {4} Все же взгляды Потоцкого нельзя отождествлять с системой испанского атеиста. Автор «Рукописи...» больше склонялся к деизму благодаря широкой терпимости, которую тот, по его мнению, представлял. Недаром один из самых близких к автору героев романа, Веласкес, преклоняется перед Лейбницем, гениальным ученым, но в то же время и теологом, мечтавшим о соединении всех церквей. Да и в самом романе утверждались идеи религиозной терпимости и свободы совести: в фантастическом заговоре Гомелесов принимали участие наряду с мусульманами христиане и сторонники иудейского вероисповедания.

4

Перед самоубийством Потоцкий отлил себе пулю из ручки серебряной сахарницы и велел ее освятить капеллану. Этот «богохульченский» по тем временам характер самоубийства отмечен в непубликовавшихся воспоминаниях П. Головиной, урожденной Фредро, фрейлины императрицы Елизаветы Алексеевны: «Однажды

его (Потоцкого) нашли мертвым в своей постели. Он выстрелил себе в голову из пистолета; рядом с ним на столе лежала карикатура, в которой он изобразил себя таким, каким станет после смерти, и письмо, где в шутовском (bourlesque) стиле пишет, что ему наскучила жизнь». Там же Головина сообщает биографические сведения о Потоцком, его научных трудах и о «Рукописи, найденной в Сарагосе»: «Известен его странный роман, вызывающий страх, — некий род истории о висельниках» (ЦГАЛИ СССР, ф. 1076, оп. 1, д. 7, л. 343-344).

По сравнению с воинствующе реакционными проповедями де Местра голос Потоцкого звучал с благородной гуманной сдержанностью. На фоне начавшейся ревизии просветительской идеологии Потоцкий защищал светский характер науки, сенсуализм в теории познания, веротерпимость, человечность. Но он решительно расходился с просветительской этикой, основанной на теории естественных прав человека. Поскольку, провозглашал Гельвеций, все люди по своей природе равны, обладают одинаковыми способностями, одинаковыми потребностями и стремлением к их удовлетворению, постольку счастье отдельного человека сливается с общим благом, а личные интересы «просвещенного» человека, его «эгоизм» не противоречат обществу, состоящему из однородной массы подобных ему «философов». Категория «интереса» или «эгоизма» выражала суть революционной этики третьего сословия, штурмовавшего во главе всего народа феодальное общество с его «предрассудками», исказившими «естественные» свойства человека. Но к концу XVIII века положение изменилось. В ходе революции общечеловеческие лозунги раскрывались в своем буржуазном содержании. Все это было очевидным для автора «Путешествия Гафеса».

Один из героев «Рукописи...», дон Велиал де Геенна, «философ в своем роде», превосходно излагает основы ЭТИКИ Мандевиля и Гельвеция. «Я, — говорил он сыну Диего Эрваса, — один из главных участников могучего сообщества, поставившего себе целью делать людей счастливыми и излечивать их от предрассудков, всасываемых с молоком матери, которые потом становятся поперек дороги всем их желаниям. Мы уже выпустили немало ценных книг, где нагляднейшим образом показываем, что основа всех человеческих поступков есть любовь к себе и что любовь к ближнему, привязанность детей к родителям, горячая и нежная любовь, великодушие королей — только утонченные формы себялюбия. А раз пружина наших поступков — любовь к самому себе, то естественной целью их должно быть удовлетворение наших желаний».

Возможно, что Потоцкий слегка пародировал в этом отрывке писания аббата Баррюэля, видевшего во французской революции сатанинские козни иллюминатов, следствие усилий тайного, но могущественного заговора философов, издателей книг, подрывавших устои веры, традиции, нравственности. Но в еще большей степени пародируются сами просветители — их этическое учение проповедует дьявол. Правда, эта новелла с участием адских сил, с утверждением культа чувственных наслаждений и относительности нравственных представлений многократно дискредитируется: ее придумывают и рассказывают прежде всего, чтобы отвлечь внимание набожного мужа от любовных шашней его жены.

Историзм Потоцкого не совпадал с философским и политическим традиционализмом, представленным де Местром либо начинавшими в те годы немецкими и французскими романтиками, хотя автор «Рукописи...» проявлял, например, определенные симпатии к «рыцарскому духу Средневековья». Благородный герцог Медина Сидония в истории, рассказанной Авадоро, с презрением относится к современным нравам, к господству эгоизма, оправдывающего крайнее падение нравов. Для того чтобы сделать всех испанцев счастливыми, он мечтает прежде всего привить им любовь к добродетели, отвлечь от «непомерной жажды стяжательства» и «воскресить старинные традиции рыцарства». Общественное благо, к которому стремился Медина Сидония, оказалось несбыточной мечтой. Пороки разъедают не только общество, они гнездятся внутри самого человека. Благороднейший из людей оказывается жертвой собственных страстей — он, не задумываясь, убивает своего же спасителя, обрекает на смерть ни в чем не повинного и сам погибает от яда.

Скепсис Потоцкого распространяется в равной мере на все утопические построения как просветителей, так и романтиков, где бы они ни помещали «золотой век» человечества—в мире ли всеобщего равенства или в средневековой Европе. Социальные системы, политические институты вообще почти не занимают Потоцкого — в романе им уделено крайне ничтожное место. Единственной ценностью является сам человек, но увиденный не в сфере рациональных построений, не в мире идеализированного Средневековья, а в реальной исторической ЖИЗНИ. Причем история воспринимается Потоцким не в своем социально-политическом содержании, а как определенный тип культуры, органической частью которого является конкретная личность. Отказываясь от индивидуалистической этики просветителей, Потоцкий не растворял индивидуальное в общем потоке традиции, не принимал и примата чувства (в том числе религиозного) над разумом, как многие романтики. Проблема человека раскрывалась им как проблема личного достоинства и нравственной независимости.