Янтарная ночь

Жермен Сильви

У него было странное лицо, одновременно бесстрастное и напряженное. Он приблизился к Янтарной Ночи — Огненному Ветру почти вплотную, устремив на него нестерпимый по прямоте и силе взгляд. Янтарная Ночь схватил веревку, как плеть, и хлестнул незнакомца прямо по лицу. Он бы хотел разбить ему глаза под веками, сломать этот взгляд. Но человек увернулся от удара, вырвал веревку и бросил на землю. После чего бросился на Янтарную Ночь, словно хищный зверь, и стал бороться с ним.

Борьба длилась всю ночь. Они дрались, не произнося ни слова, упрямо стиснув челюсти, уставившись глаза в глаза, и это молчание делало их схватку еще более яростной. Они падали, сплетенные друг с другом, катались по земле, вставали, не размыкая объятий. Задыхаясь, с колотящимся сердцем, неутомимо возобновляли борьбу. Казалось, сила незнакомца неисчерпаема.

Уже появились первые проблески зари, а они все боролись. Янтарная Ночь — Огненный Ветер чувствовал такую усталость, что ему чудилось, будто он борется во сне. Он уже не различал пределов своего тела, оно сливалось с телом того, другого. Удары, которые он ему наносил, отдавались и в его собственной плоти. Но он все еще держался. «День занимается, — сказал незнакомец, — пора с этим кончать» — и с этими словами одной своей рукой заломил за спину обе руки Янтарной Ночи — Огненного Ветра, а другой схватил его за волосы. И тут он поцеловал его в глаза. Янтарная Ночь пошатнулся, вдруг объятый сильнейшим сном, и тихо рухнул на землю.

Когда он очнулся, уже совершенно рассвело. Он был один. Незнакомец исчез. Подле себя, на том месте, куда незнакомец бросил веревку, прежде чем начать борьбу, он обнаружил длинную и тонкую, янтарного цвета сброшенную ужиную кожу. Вокруг нее гудел рой больших мух с сине-зеленым отливом. Но Янтарная Ночь — Огненный Ветер больше не различал цвета. Все вокруг — небо, окрестный пейзаж, он теперь видел лишенным красок. Миру и существам отныне предстояло являться ему лишь в черном, сером и белом. Пятно в его глазу больше не было живым пламенем, горячившим взгляд, раскалявшим докрасна восприятие мира, оно стало перевернутым огнем, сжигающим его взгляд изнутри.

3

Всякое место — нигде, но его сила огромна, когда там оказывается человек.

В прошлом войны трижды прошли через Черноземье; враг всякий раз менял свой мундир, средство передвижения, оружие, но опустошения всегда были одни и те же. Потом этот бедный клочок земли на окраине страны, столь часто объявлявшийся священной ставкой в борьбе и под этим предлогом раздираемый, как кусок мяса голодными псами, снова медленно погружался в забвение. В безразличие и забвение. История уносила свои битвы в другие места.

И Янтарная Ночь — Огненный Ветер, рожденный после всех войн, и, тем не менее, беспрестанно сражавшийся против всех, против всего, против своих родных и своей памяти, против мертвых и живых, сначала от гнева и досады, потом из игры и цинизма, и, в конце концов, по привычке, а еще с тоски — быть может, всегда только с тоски, — тоже кончил свою войну. Тот, с кем он боролся всю ночь, победил его, сразил в нем все ожесточение и всякую ненависть. Тот, против кого он боролся всю свою жизнь, покорил его. Но эта покорность была не оцепенением, безразличием и пассивностью, но напряжением, ожиданием и удивлением.

Он удивлялся всему, настолько странной, бесконечно странной делало всякую вещь его новое, обедневшее восприятие цвета. Эта одноцветность изменяла мир и существа вокруг него, ему казалось, что он открывает их заново. Точнее, обнаруживает в них пустоты, участки плотной тени, которые не умел видеть раньше. Всякая материя, живая или неживая, обнаружила другую, новую фактуру; он чувствовал пористость любого вещества, чувствовал своим взглядом. Словно его зрение, перестав различать цвета, слилось из-за этого недостатка с другим чувством — осязанием.

Именно так: видимое сделалось для него осязаемым. Смотрел ли он на пейзаж, небо, лица, он всякий раз, словно наощупь, чувствовал их молчание, — так пробуют бумагу наощупь, ласкают чью — то кожу. И он ощущал это с такой остротой, что был ошеломлен. Подобным же образом все ему теперь казалось незаконченным, — пейзажи и лица стали похожи на размытые рисунки и наброски. Представали перед ним в некоей незавершенности, делавшей их одновременно более хрупкими и бесконечно более удивительными, ибо все линии, очерчивавшие их формы, все штрихи, придававшие структуру лицам, оказывались беглыми, неуловимыми, струящимися, подвижными и изменчивыми. И это постоянное удивление, которое он испытывал перед всем и вся с тех пор, как изменилось его зрение, обнаружило в нем напряженное ожидание. Он не сумел бы сказать, чего ожидает, но еще менее мог ослабить его безмерность.

После стычки Пепел продолжал держать Янтарную Ночь —

Огненного Ветра на расстоянии, но все же его недоверие едва уловимо ослабело. Ослабело оттого, что ребенок заметил, как что-то изменилось в этом отце, которого он обрел лишь ценой смерти своей матери, и потому ненавидел. Что-то неопределимое появилось во взгляде этого отца — чужака, отражаясь в его жестах, голосе, походке. Неопределимое, но существенное. Ребенок видел это и, хотя не понимал, что произошло на самом деле, испытывал глубокую растерянность. Ибо теперь ему казалось, что этот отец-враг вдруг перестал быть противником, соперником, что его гневу больше не за что ухватиться, что любой брошенный ему вызов отныне не может его достичь. Это было так, словно он почувствовал, очень смутно, но со всей детской проницательностью, что Янтарная Ночь — Огненный Ветер вдруг смягчился и открылся, будто какая-то подспудная, глубинная волна нежности медленно поднималось на поверхность, к его глазам, рукам, губам. Разливаясь по всему его телу. И этот смутный прилив нежности, угадываемый в его отце, изо дня в день обезоруживал Пепла, разрушая его недоверие и ненависть. Но, лишаясь таким образом своей обороны, Пепел не мог больше защититься от тоски по матери, которую никогда не хотел выражать. От безумной тоски, слишком огромной для его детской души, слишком неистовой для его детского сердца. И все слезы, которые он сдерживал, чтобы не признаться в реальности своей неприемлемой скорби, поднимались в нем, наводняли все его существо. Хватали за горло, как две нерасторжимые руки.

Однажды ночью Янтарную Ночь — Огненного Ветра разбудил какой-то звук, исходящий из комнаты Пепла. Звук приглушенного рыдания. Ребенок скулил, как маленький зверек. Янтарная Ночь встал и, не колеблясь, вошел в комнату сына. В первый раз со времени его приезда. Приблизил ся к кровати, где, съежившись и пряча лицо в ладонях, лежал ребенок. Холщовый чемоданчик валялся у изножия кровати, перевернутый и пустой. Но по всей постели вокруг скорчившегося тела Пепла были разложены волосы. Белокурые женские волосы, наполовину расплетенные косы, все чуть разного оттенка. Ребенок плакал на простынях, усыпанных длинными волосами, как раненый пловец, выброшенный морем на белый прибрежный песок среди тонких белокурых водорослей. Как маленький утопленник, выброшенный смертью.

Волосы Терезы. Те самые волосы, в которые Янтарная Ночь — Огненный Ветер всю ночь зарывался лицом и руками. И он вспомнил, как тяжесть, запах и мягкость этих волос восхитили его чувства и очаровали сердце. Вспомнила кожа; вся его плоть стала памятью.

Волосы Терезы, теперь брошенные здесь, рассыпанные, словно мертвые травы, вокруг ребенка. А ребенок вспоминал то первое утро, когда, войдя в комнату своей матери, как и всегда по пробуждении, увидел упавшие на подушку волосы. Это было в самом начале болезни. Волосы выпали все, потом опять отросли, снова выпали. Эти выпадения отбивали ритм болезни, следовали за ходом лечения. В течение трех лет. Когда она умерла, у нее снова была прекрасная шевелюра, потому что под конец болезнь зашла так далеко, что лечение, из-за которого она лысела, уже не назначали. Она умерла, ее плоть сожрала болезнь, исхудавшее лицо превратилось в прозрачную восковую маску. Ребенок помнил это тонкое, такое хрупкое, такое беззащитное лицо, утонувшее в массе волос, которые, казалось, душили его. Но ночью он пробрался к телу своей матери, лежавшему в спальне, и обрезал волосы. Все волосы его матери должны были принадлежать только ему, ему одному, он отказывался делить их со смертью. И каждую ночь засыпал в этих материнских волосах, которые без устали сплетал, расплетал, расчесывал, целовал.

Ребенок вспоминал. Оттого и плакал — потому что ему было о чем вспоминать. Ибо детская память не создана, чтобы вспоминать, чтобы возвращаться в прошлое и застывать в нем. Их прошлое еще слишком мало, слишком коротко и горячо, а их память — сила в движении, вся распахнутая в будущее. Детская память создана, чтобы бежать в непредсказуемость дней, как при игре в классы. Так что время для Пепла исказилось, оттого что он внезапно и столь преждевременно был вынужден остановить свою память.

Он плакал, свернувшись калачиком среди волос — среди бесчисленных белокурых следов исчезновения его матери. Рыдал один-одинешенек в центре этого круга, очерченного волосами, которые смерть лишила запаха, лишила голоса. Скулил посреди своей разбитой, взорванной памяти.