Янтарный телескоп
Шрифт:
— Сядь, — сказал Бальтамос. — Сядь там, где стоишь. Ни шагу дальше.
— Чего ты хочешь? — спросил отец Гомес, не двигаясь.
— Чего я хочу? Убить тебя, но для этого я чересчур слаб.
— Но ты ведь ангел?
— Какая разница?
— А вдруг ты ошибаешься? Мы можем оказаться на одной стороне.
— Нет, это не так. Я следил за тобой. Знаю, на чьей ты стороне… нет-нет, не шевелись. Оставайся там.
— Еще не поздно покаяться. Даже ангелам это дозволено. Я готов выслушать твою исповедь.
— Барух! Помоги мне! — в отчаянии
И как только он выкрикнул эти слова, отец Гомес прыгнул. Он ударил ангела плечом; тот потерял равновесие и, выбросив руку вбок, освободил жука-деймона. Жук немедленно вспорхнул с его ладони, и отец Гомес ощутил прилив облегчения и энергии. Как ни странно, это и стало причиной его гибели. Он так свирепо кинулся на еле заметную фигуру ангела и встретил так мало сопротивления, что не удержался на ногах. Его подошва скользнула по траве; по инерции он пролетел дальше в сторону ручья, а Бальтамос, подумав о том, что сделал бы Барух, отбил руку священника, которой тот хотел ухватиться за куст.
Падение оказалось роковым. Сильно ударившись головой о камень, отец Гомес потерял сознание и погрузился лицом в ручей. Холодная вода мгновенно привела его в чувство, но когда он, захлебываясь, попытался встать, Бальтамос, не обращая внимания на деймона, жестоко жалящего его лицо, глаза и рот, отчаянно ринулся вниз, налег всем своим малым весом на священника, чтобы не дать ему подняться, и удержал его голову под водой.
Когда деймон внезапно исчез, Бальтамос ослабил хватку. Отец Гомес был мертв. Убедившись в этом, Бальтамос вытащил тело из ручья и бережно опустил на траву. Он сложил священнику руки на груди и закрыл ему глаза.
Затем Бальтамос выпрямился — усталый, измученный и полный боли.
— Барух, — сказал он, — милый мой Барух, я больше не могу. Уилл с девочкой в безопасности, и все будет хорошо, но для меня это конец, хотя на самом деле я умер вместе с тобой, Барух, любовь моя!
Мгновение спустя его не стало.
Ближе к вечеру на огороде стало совсем жарко, и Мэри едва не сморил сон. Но когда раздался голос Аталь, в котором звучала не то радость, не то тревога, она встрепенулась: неужели упало еще одно дерево? Или снова появился человек с винтовкой?
— Смотри! Смотри! — говорила Аталь и тянулась хоботом к ее карману.
Мэри достала телескоп и последовала совету подруги, направив его в небо.
— Скажи мне, как ведет себя шраф! — попросила Аталь. — Я чувствую, там что-то изменилось, только не понимаю что.
Грозный поток Пыли наверху остановился. Конечно, он не застыл в воздухе; Мэри осмотрела сквозь янтарные стекла весь небосвод, замечая где слабое течение, а где что-то вроде вихрей или небольших водоворотов, — но постоянного движения в одну сторону больше не было. Вернее, было, но другое: теперь частицы Пыли медленно опускались вниз, точно
Она подумала о колесных деревьях: наверное, цветы, раскрывшиеся навстречу этому золотому дождю, теперь напьются вволю. Мэри словно чувствовала, как жаждут этого их бедные пересохшие горлышки, которым пришлось так долго обходиться без животворного эликсира.
— А вот и они, — сказала Аталь.
Мэри обернулась с телескопом в руке и увидела вдалеке Уилла с Лирой — они не спеша возвращались в поселок. Держась за руки и сблизив головы, они разговаривали друг с другом, не замечая больше ничего вокруг, — она поняла это даже на таком расстоянии.
Сначала она хотела поднести телескоп к глазам, но передумала и снова убрала его в карман. В нем не было нужды, она и так знала, что увидит, — две фигуры, словно состоящие из живого золота. Теперь они выглядят так же, как испокон веков выглядели люди, в которых проснулась их истинная природа.
Пыль, которая пришла со звезд, вновь обрела свой живой дом, и причиной этому были они — дети, переставшие быть детьми и до краев переполненные любовью.
Глава тридцать шестая
Сломанная стрела
И всё же Цели той, единой,
Я, вериться, достичь бы мог,
Не преграждай железным клином
К ней каждый раз пути мне — Рок.
Двое деймонов тихо двигались по ночному поселку, то исчезая в тени, то появляясь опять; неслышно ступая мягкими кошачьими лапами, они пересекли площадь для собраний и остановились перед входом в домик Мэри.
Осторожно заглянув внутрь, они увидели только спящую хозяйку; тогда они повернулись и снова пересекли залитую лунным светом площадь, направляясь к раскидистому дереву.
Его ветви были такими длинными, что пахучие спиралевидные листья почти касались земли. Очень медленно и аккуратно, чтобы не выдать себя случайным шорохом или треском упавшего на землю сучка, деймоны проскользнули под листвяной полог и увидели тех, кого искали, — мальчика и девочку, крепко спящих друг у друга в объятиях.
Они приблизились к ним по траве и стали тихонько дотрагиваться до спящих носом, лапой, усами, купаясь в исходящем от них тепле, но соблюдая бесконечную осторожность, чтобы не разбудить их.
Когда они убедились, что с людьми все в порядке (ласково полизав быстро затягивающуюся рану Уилла, убрав с лица Лиры непослушную прядь), позади них раздался еле слышный оклик.
Мгновенно, в полнейшей тишине, оба деймона развернулись одним прыжком, став волками: безумно горящие глаза, оскаленные белые зубы, словно живое воплощение угрозы.
Сзади стояла женщина — ее силуэт вырисовывался в лунном свете. Это была не Мэри, и, когда она заговорила, они ясно услышали ее голос, хотя он был совершенно беззвучен.