Ярлык Великого Хана

Каратеев Михаил Дмитриевич

– В сей же час посылать! Выкликай, народ, кого в послы?

– Шабанова, Дмитрия Романовича!

– Гостя Фрола Зуева!

– Староста Бобров, Аннсим Ильич, нехай едет!

– Отца Евтихия!

– Не можно мне, чада мои, без благословения владыки в такое дело встревать,– сказал протопоп, подходя к краю помоста,– а владыка Исаакий, сами ведаете, в отъезде. Мыслю я, что выбор ваш он одобрит, тако же как и я одобряю, однако от лица Церкви первое слово ему надлежит сказать, а не мне. Других выбирайте, братие, да не токмо от старшины, а и молодших людей не обходите: дело это всенародное!

– Истина!

Гончара Фому давай!

– Ивашку Клеща!

– Федьку однорукого!

*Гость – крупный купец.

– Окстись ты! Куды, я такой красивый, да еще с ведмедем пойду? Других кричи!

– Андрюху Бохина!

– Матвея Никитина!

Вскоре состав посольства определился, и выборным было наказано отправиться в Карачои на следующий же день.

– Да чтоб с худыми вестями не ворочались! – напутствовали их.– Хоть землю у ног Василев Пантелеича лбами своими протрите, а чтоб его согласие было!

Глава 15

В середине декабря в Карачев приехал, с небольшим отрядом воинов и слуг, муж Елены Пантелеймоновны, княжич Василий Александрович Пронский. Сухощавый и подвижной блондин, с гладко выбритым подбородком, оп выглядел моложе своих тридцати двух лет, а по характеру был весельчак и балагур. С его приездом патриархальная тишина карачевского дворца сменилась шумным оживлением, которому, впрочем, не суждено было долго длиться: княжич приехал за женой и через несколько дней должен был выехать, вместе с нею, обратно в Пронск.

За первым же ужином, к которому, но случаю приезда такого гостя, были званы карачевские бояре и кое-кто из дворян, – Василий Пантелеймонович, опечаленный предстоящей разлукой с сестрой, постарался отсрочить ее отъезд.

– Куда тебе спешить? – говорил он зятю.– Делов у тебя важных в Пронске нету, ну и погости здесь подоле! А то потянешь Елену в эдакую даль по самым лютым морозам.

– И рад бы я, братец, да нельзя: родитель мой человек строгий и не только княжество, а и нас, сынов своих, держит в страхе Божьем. Коли наказал он мне к Рождеству Христову быть назад в Пронск, стало быть, надобно ехать. А мороз русскому человеку не страшен.

– Опричь мороза, вам и Рязань угрожает. Лучше бы Елене здесь переждать, поколе минет у вас опасность войны.

– Э, тезка! Та опасность, кажись, николи не минет,– так что же, нам с женою до старости порознь жить?

– А как у вас ныне с Рязанью?

– Живем как братья родные, как Кайн и Авель,– усмехнулся княжич.– Рязанский князь Коротопол никак того забыть не может, что Пронск прежде рязанским уделом был. Спит и во сне видит, как бы это снова на него лапу наложить. В минувшем году уже собрал он против нас большую рать, да не вышло: припугнул его князь московский, Ива Данилович,– он, вестимо, нашу сторону держит, потому что сильная Рязань ему никак не с руки. Мы же, пока да дело, времени не теряли и Пронск, который и прежде был зело крепок, еще гораздо укрепили. Потому Елене и можно туда смело ворочаться: зубы на нас Коротопол по-прежнему вострит, только ежели теперь сунется,– беспременно их под нашими стенами оставит. Еще, гляди, как бы мы его самого, из Рязани не выгнали!

– Не боишься, Аленушка, ехать к таким забиякам? –

шутливо спросил Василий.

– Чего же, братец, бояться? Война и здесь может случиться.

– С кем она тут будет? Глеб Святославич воюет со своими подданными, ему не до нас. Иные же соседи у нас смирные.

– А в уделах у тебя все спокойно? – спросил княжич.

– Все, слава Богу, хотя и есть люди, коим весьма хотелось дядьев моих взбунтовать,– сказал Василий Пантелеймонович, покосившись на боярина Шестака.– Княжение свое не войнами крепить хочу, а миром и правдой, которая у меня будет одна для всех, и для больших, и для малых. К слову, боярин,– обратился он к Шестаку,– ведомо ли тебе, что намедни прикащику твоему, Федьке Никитину, приказал я дать пятьдесят плетей за разбой?

– То мне ведомо от моих людей,– ответил Шестак.-Только зря тебе его оговорили, княже, и напрасно ты тем наговорам веру дал. Коли не спешил бы ты рушить старые обычаи и предоставил то дело мне, я бы в нем лучше разобрался.

– Разбирать там было нечего, поелику твой холоп сам повинную принес. А вот про какие порушенные мной обычаи ты говоришь, я что-то в толк не возьму.

– Говорю я про то, что на Руси спокон веку суд над холопом вершит его господин. А ты тот обычай порушил и сам моего холопа судил и казнил.

– Стало быть, князь, по-твоему, не может в своем государстве судить и казнить разбойника, ежели он чей-то холоп?! Не слыхал, я что-то о таком обычае!

– За своих холопов перед князем я ответчик, но я же и судья,– не унимался Шестак.

– Сдается мне, князь Василей, что не разумеешь ты своего боярина,– вмешался в разговор княжич Пронский,– дело тут ясное: в обиде он на тебя за то, что ты велел дать плетей прикащику, а не ему самому, понеже он за холопов своих ответчик!

Шестак привскочил на лавке, но за столом раздался дружный взрыв хохота, и дело обернулось шуткой.

– Коли так, не серчай, боярин,– сквозь смех промолвил Василий.– Я тебя обидеть не хотел. То лишь по моему незнанию обычая вышло.

– Это все шутки, князь,– пробурчал Шестак,– а человека ты ни за что высечь велел.

– Повинную он принес при всей твоей челяди,– переставая смеяться, жестко ответил Василий,– а коли мыслишь ты все же, что вины на нем нет, стало быть, он на себя чужую вину принял. Я в то дело въедаться не стал, а ежели ты имеешь к тому охоту, дознайся от него правды, и я тогда истинному виновнику втрое плетей велю дать!

– То не беда, что вздул ты Фому за Еремину вину,– засмеялся Пронский.– Чай, Фоме оно на пользу пойдет, а Ереме на острастку. Скажи-ка лучше, братец, где ты добыл такую важную турью голову, что вон там на стене висит? Что-то я в прошлый приезд ее не видел.

– Этого тура мы вместе с Никитой взяли в минувшем месяце, надалече от Карачева. И тогда же вон того секача: видишь, голова над дверью?

– Видать, знатный был секачина. Но турьих рогов таких я отродясь не видывал!

Разговор за столом перешел на охотничьи воспоминания и более не возвращался к острым темам. Но когда гости разошлись и члены княжеской семьи остались одни, Василий Александрович, бывший человеком неглупым и очень наблюдательным, сказал шурину: