Ярмарка Святого Петра
Шрифт:
Сам не зная почему, Филип отвернулся и приподнял плечо, чтобы слуга Корбьера не приметил его. Юноша ничего не имел против сокольничего и его товарища.
Просто ему не хотелось, чтобы они принялись выражать сочувствие, поздравлять с освобождением или еще каким-либо иным способом — дружелюбно или с насмешкой — привлекать к нему внимание. Филип сидел отвернувшись и был рад тому, что в таверне полно народу, причем большинство гостей — приезжие и его не знают.
— Ярмарка — дело прибыльное, — заявил Уот, вернувшись к столу и с довольным видом усаживаясь на лавку, — но я все равно не хотел бы, чтобы она продолжалась круглый год. Ноги у меня гудят: я ведь уже не молод, а за эти три дня почитай что и не присел ни разу. О чем там мы с тобой толковали?
— Я
Уот присмотрелся к Турстану, не выказывая видимого интереса, однако весьма внимательно.
— Ты говоришь, он выглядел пришибленным и помятым? Надо же, а сейчас свежий и бодрый, прямо-таки сияет. Ну его-то я, конечно, помню. Как его кличут и чем он занимается, я, понятное дело, не знал, но видеть видел, а ежели я кого видел, то не забуду.
— В тот вечер он навряд ли выглядел таким молодцом. Сам признавался, что упился до бесчувствия всего через пару часов.
— И он сказал, что напился у меня в таверне? — спросил Уот, недоверчиво прищурив глаза.
— Ну да. «Там я и накачался», — так он сказал.
— Тогда слушай, приятель, — промолвил Уот, доверительно склонившись через стол к Филипу. — Пожалуй, я тебе сейчас расскажу кое-что любопытное… Я как глянул на него, то сразу узнал, потому что он, уж поверь, выглядел в тот вечер точь-в-точь как сейчас. Но этого мало: зная теперь, что он как-то связан с тобой и твоим делом, я припоминаю кое-какие мелочи, на которые тогда внимания не обратил, а ты, конечно, и не мог. Этот малый в тот вечер заходил ко мне дважды. Точнее сказать, первый раз он лишь появился в дверях, минут через десять после твоего прихода. Постоял на пороге, поглазел вокруг, но, похоже, и к тебе приглядывался. Я этому не придал значения: ты уже раскричался и на тебя все смотрели. Ну а этот — поглядел, поглядел да и ушел. А полчаса спустя заявился снова, купил меру эля и большую флягу крепкой можжевеловки и сидел себе тихонько, потягивал эль да на тебя посматривал. И опять же — что же тут удивительного, ведь ты к тому времени позеленел и подозрительно притих. А знаешь, что дальше было, Филип, парнишка? Как только ты вскочил и бросился к двери, этот тип залпом допил свой эль и поспешил следом, прихватив свою флягу. Он ее даже не открывал. Это он-то был пьян? Куда там — он ушел отсюда трезвый как стеклышко!
— Но унес с собой флягу можжевеловки, — резонно возразил Филип, — а два часа спустя он был пьян до беспамятства — это многие могут подтвердить. Ведь его пришлось тащить в аббатство на доске.
— А можжевеловки-то много осталось? И вообще, флягу они нашли или нет?
— Чего я не знаю, того не знаю, — покачал головой Филип, — при мне ни о какой фляге не упоминали. Надо будет спросить брата Кадфаэля, он при всем присутствовал. Но какое это имеет значение?
Уот добродушно похлопал юношу по плечу.
— Сразу видно, малец, что ты не больно привычен к вину и элю. Так что послушай старого Уота и оставь крепкие напитки тем, у кого желудок покрепче. Но знаешь, коли я сказал, что он взял большую флягу, стало быть, она и вправду была большой. В нее вмещалась добрая кварта, никак не меньше. И если бы человек, кто бы он ни был, вылакал бы ее за пару часов, он бы наверняка умер. В аббатство пришлось бы нести покойника. Но даже если бы он каким-то чудом выжил, то уж никак бы не смог на следующий день рассказать всю эту историю. Дай Бог, чтобы он очухался через несколько дней. А когда этот малый уходил отсюда за тобой по пятам, он был трезв, точно сам шериф. Не знаю, с чего он затеял врать, но он врал. А теперь пораскинь мозгами: для чего человеку возводить на себя напраслину и позволять тащить себя, как бревно, в келью якобы для вытрезвления? — Уот задумчиво почесал затылок. — Случаем, не для того ли, чтобы отвлечь от себя подозрение в более тяжком грехе, чем пьянство?
Старший из Уотовых подавальщиков —
— Знаешь, хозяин, кто у нас сидит? — Он кивком головы указал в сторону двоих в кожаных безрукавках. — Молоденький — это конюх, напарник того малого, который намедни получил стрелу в спину. А второй — мне только что Уилл Уортон сказал, а он сам там был и все видел, — второй и есть тот самый тип, что пустил стрелу. Ну и парочка — видать, оба из одного теста. Сидят как ни в чем не бывало. Знать, желудки у них покрепче, чем у меня. Этому малому его лорд велел остановить беглеца, он и остановил, не замешкался. Мог ведь промазать, у другого бы небось рука дрогнула, а у него нет. Вжик — и стрела у бедняги между лопаток. Уилл говорит, что его насквозь прошибло. И после такого дела этот парень знай себе дует эль, словно добрый христианин.
Филип и Уот, разинув рты, обернулись к парнишке, а потом глянули на Турстана. Тот сидел, вытянув под столом ноги, и потягивал эль из высокой кружки с откидной крышкой. Филипу и в голову не пришло спросить, кому служил погибший злодей, да Уот, видно, и сам этого не знал, а то бы непременно сказал.
— Ты уверен, что это тот самый парень? — настойчиво спросил Филип.
— Мне Уилл Уортон сказал, а уж он-то знает, сам помогал поднимать того подстреленного бедолагу.
— Это Турстан Фаулер, сокольничий Иво Корбьера. Выходит, Корбьер приказал ему стрелять?
— Имени его я не знаю, да и Уилл, наверное, тоже. Какой-то молодой лорд, что остановился в странноприимном доме аббатства. Уилл говорит — красавчик с золотыми волосами. Но его навряд ли стоит винить за то, что он велел остановить беглеца. Ведь тот оказался убийцей и вором и пытался удрать на коне своего господина да еще и пнул этого господина так, что он кувырком полетел. Спору нет — если лорд приказывает, слуга обязан повиноваться. Но все равно невесело, когда работаешь вот так с человеком бок о бок, может, месяцы, а то и годы, а потом тебе так запросто велят его пристрелить. Каково, а? — Разносчик закатил глаза, тихонько присвистнул и пошел дальше, унося свои кружки. Филип с Уотом сидели в раздумье, не зная, что и сказать.
Однако в конце концов юноша решил, что напрямую это происшествие с его делом не связано, и собрался уходить. Покидая таверну, он бросил еще один взгляд на Турстана Фаулера и его юного приятеля. Оба спокойно попивали эль, весело переговариваясь с соседями по столу, и, похоже, души их ничто не тяготило. Филипа они не узнали или попросту не заметили. «Все-таки странно, — подумал юноша, — случись какая неприятность, и этот Фаулер тут как тут, если не в центре событий, то хотя бы с краешку».
Что же до истории с флягой, то действительно ли она имеет такое значение? Турстан был, наверное, слишком пьян, чтобы вспомнить о ней. Никто эту флягу не искал, а она, вполне возможно, валяется где-нибудь поблизости, опустошенная только наполовину, — раз уж Уот уверяет, что полностью ее никто выдуть не мог. А то какой-нибудь бродяга подобрал ее ближе к ночи — то-то, поди, радости было. Да мало ли каких еще можно найти убедительных объяснений. Другое непонятно — чего ради Фаулер утверждал, что напился в таверне, если ушел оттуда совершенно трезвым. И главное: почему сорвался с места следом за Филипом. Так сказал Уот, а у него глаз зоркий, все примечает.
Концы с концами не сходились, и это не давало Филипу покоя. Однако было уже слишком поздно, чтобы кого-нибудь беспокоить. Давно закончилось повечерие, и сейчас монахи, так же как гости аббатства и их слуги, наверное, уже в постелях или готовятся отойти ко сну. Разве что некоторые монастырские служители из мирян заканчивают свои труды и собираются скромно отметить удачное завершение ярмарки. Кроме того, родители наверняка забеспокоились, куда это на целый день запропастился их непутевый сын. Дома ему, скорее всего, придется завтра объясняться по этому поводу, так что лучше поторопиться.