Ярослав Мудрый. Историческая дилогия
Шрифт:
— От полюдья кто-то сбежал, — предположил Могутка.
«А моего нового дружинника не только Бог силой наградил, но и разумом», — подумалось Ярославу.
Он перевел взгляд на Заботку и молвил:
— А ты сказывал не наш день. Беглых людей выявили.
Однако слова князя не были жесткими. Дело не такое уж и редкое: из ростовских весей тоже порой уходили в глухие леса смерды.
Из избы вышел пожилой мужик в домотканой рубахе и, увидев перед собой дружинников, остолбенел. Лицо его побледнело, простоволосая голова понурилась. Всё! Конец тебе пришел,
— Как тебя кличут, и как ты здесь очутился? — спросил Ярослав.
— Прошкой его кличут, князь Ярослав Владимирыч, — молвил степенный дружинник Озарка, кой когда-то охотился на вепря с князем Владимиром, угодившим в селище Оленевку, где великий князь столкнулся с юной девой необычайной красоты. Дева сумела одурачить князя и где-то скрыться.
Владимир Святославич вернулся в Киев, но дева не давала ему покоя, и он позвал Добрыню Никитича.
— Поезжай в Оленевку и привези Прошкину дочь.
Но Березиня как в воду канула.
Прошка после слов дружинника и вовсе головой поник. Тот обо всем ведает, молодого князя не проманешь.
— Прошкой меня кличут, князь. Воин твой правду говорит.
— Рассказывай, и дабы всё без утайки.
— Да уж куды теперь денешься.
И Прошка, понимая, что выкрутиться ему уже не выдастся, обо всем князю поведал.
В конце своего рассказа робость его исчезла. Слова стали осуждающими:
— Да разве так можно князю Владимиру поступать? Мы люди вольные, и дочь моя ему не рабыня. Аль я не прав, князь Ярослав?
«Сей мужик, несомненно, прав, — подумал Ярослав. — Отец не должен силой отбирать у него дочь. Древние устои того не позволяют. Блудливость отца переходит все пределы… И всё же надо как-то обелить великого князя».
— Ты вот что, Прохор. Четыре года миновало. Владимир Святославич давно уже забыл про твою дочь. На охоте он был во хмелю, вот его и занесло. Ты уж не серчай на отца моего. Добро?
Мужик опешил: не ожидал от сына великого князя таких простительных слов.
— Дык, — только и нашелся, что ответить Прошка.
— А, кстати, дома ли дочь твоя?
— С матерью по лесу бродят. По грибы ушли.
Ярослав глянул на тихое, безоблачное небо и вздохнул: огнистое закатное солнце уже завалилось за макушки берез. Еще час — и в лесу станет совсем темно.
— Заночевать не пустишь, Прохор?
— Дык… Завсегда милости просим. Только снедь у меня простецкая. Коль избенкой моей не погнушаетесь, заходите гостюшки дорогие. А я покуда за Устиньей и дочкой сбегаю.
— Чай, сами придут, — молвил Заботка.
— Не придут, мил человек. Березиня как увидит коней — в лесу запрячется. Сам леший ее не отыщет. Заподозрит, что за ней приехали… Я скоро, князь Ярослав, они тут где-то недалече.
Прошка побежал в березовую рощу, а князь приказал воям достать из седельных подсумков перевязи и стреножить коней.
— Оголодали. Травы здесь сочные.
Вскоре из рощи вышли пожилая женщина и девушка, предводимые Прошкой. Он что-то негромко говорил,
И Устинья, и Березиня держали в руках лубяные кузовки, заполненные белыми грибами.
Женщины подошли к крыльцу избы, подле коей стоял князь, и поклонились.
Ярослав невольно залюбовался белокурой, голубоглазой девушкой. Она и впрямь оказалась необыкновенной красавицей, как рассказывал дружинник Озарко.
Видя неспокойные, встревоженные лица обитательниц заимки, князь Ярослав миролюбиво произнес:
— Да вы не опасайтесь. Ничего худого мы вам не сделаем. Заночуем — и вспять на Киев тронемся.
— Ну, коль так, в избу заходите. Поснедайте, что Макошь послала, — вновь поклонилась Устинья.
Порфишка толкнул супругу в бок: нельзя-де при крещеных людях языческих богов поминать, а Ярослав, в который уже раз, подумал:
«Тысячи лет славяне верили в своих богов и божков, и никакими христианскими речами их не переубедишь, особенно смердов в селищах».
Князь Ярослав, поездив по ростовской земле, давно уже познал, что смерды селились небольшими и совершенно неукрепленными деревнями и селами, кои они называли древним словом «весь». Центром нескольких деревень являлся «погост», — более крупное село, в коем позднее сосредоточился сбор оброков.
Избы представляли собой небольшие жилища и топились «по черному», так что дым из печи обогревал всё внутреннее помещение и лишь потом выходил в волоковые оконца.
В северном ростовском краю избы рубили из бревен. В киевских же весях, используя сухость почвы, хаты глубоко врезали в землю, так что в них приходилось, как в землянку, спускаться по двум-трем ступеням.
Печи на севере делали очень большие — «русская печь» на особых срубах, а на юге довольствовались небольшими глинобитными печами или каменками. И всегда неподалеку от изб находились хозяйственные постройки, — небольшие овины — «шиши» для сушки снопов, крытые глубокие ямы для жита.
Среди домашней утвари — ручные жернова для размола зерна, бывшие в каждом доме, деревянные бочки, корыта, корчаги, глиняные горшки.
Освещались избы лучиной или глиняным светильником — каганцом с просаленным фитилем.
Ткани мастерили изо льна, шерсти и конопли. Ведали смерды рисуночное тканье и вышивку.
Женщины любили носить украшения: серебряные или бронзовые височные кольца, подвешенные к кокошнику, мониста, браслеты, изготовленные умельцами в соседнем погосте. Бусы из заморских камней покупали, по всей вероятности, у забредавших в деревни купцов-коробейников. [110]
110
Отличием селений от более поздних было то, что церковь еще не проникла в них. В селах по-прежнему господствовали старые языческие обряды.