Ярость Антея
Шрифт:
Легендарный старый корпус отеля «Новосибирск» – почитай, первая выстроенная в городе высотка, чья история насчитывала без малого полтора века, – исчезла, обратившись в груду бетона, перемешанную с глиной и обломками соседних зданий. Башня нового пятидесятиэтажного гостиничного корпуса расколота чудовищными трещинами, и то, что она еще не упала, являет собой настоящее чудо. Которое может закончиться буквально в следующую минуту. На наших глазах от шаткой многоэтажки то здесь, то там отрываются куски облицовочных панелей, а сама она время от времени издает треск, как сосновый бор на лютом морозе. Мне страшно смотреть на нее даже с безопасного расстояния, не говоря
Судя по всему, Поющий Бивень сотворен из кристаллического базальта, закаленного Душой Антея подобно склону «Кальдеры». Опоясывающие колонну спиралевидные грани-ребра предназначены, надо понимать, для прокладки ее пути сквозь земную твердь к солнцу. А вот обещанного Ольгой пения я не слышу, хотя, с ее слов, вблизи Бивня его гул должен терроризировать мне мозги с нешуточной силой. Но, похоже, я догадываюсь, почему этого не происходит. Песнь черного исполина вовсе не смолкла. Сегодня ночью по неведомой нам причине она переродилась в каменный набат, символизирующий начало нового этапа роста гигантского бурильщика. Или же какой другой его метаморфозы. И пусть Тихону Рокотову больше вовек не увидеть солнца, если он не прав!
То, что источником несмолкающих ударов служит именно Бивень, мы выясняем еще на подходе к площади. Чем ближе наша группа подступает к ней, тем отчетливее видит, как за долю секунды до каждого акустического импульса поверхность черной колонны едва заметно вздрагивает. А в следующий миг на нас и город обрушивается очередная звуковая волна. Она по-прежнему наносит ущерб лишь нашим нервам да слегка давит на барабанные перепонки, однако принцип «вода камень точит» подходит к ее атакам как нельзя более метко.
По прошествии нескольких часов шумового террора я продолжаю держаться молодцом, но то ли будет со мной завтра, если удары Бивня не прекратятся. Недаром древние китайцы взяли когда-то на вооружение пытку водой, день за днем методично капающей на затылок пленника и в итоге сводящей его с ума и ломающей волю. Казалось бы, где тут адские муки? Ну капает вода тебе на голову и пускай себе капает. А поди ж ты – не все, оказывается, у мудрых китайцев так просто. Дело в том, что капать она будет лишь в первые часы пытки. Затем – уже болезненно стучать по темечку не хуже барабанной палочки. А под конец, когда твое терпение будет готово лопнуть, падение каждой маленькой капли покажется тебе ударом увесистой деревянной колотушки. Такое вот изощренное восточное издевательство, используя которое, Душа Антея лишний раз подтверждает свою разумность. Естественно, при условии, что имеет место именно целенаправленная атака на наши нервы, а не отзвук какой-либо другой аномальной деятельности.
– Лупит, зараза, по воздуху, будто тревогу поднимает, – подмечает рядовой Туков, кивнув на Бивень. – У нас в деревне так в старину народ на собрание или пожар созывали. Выйдет, бывало, староста из конторы, возьмет монтировку – и давай в рельсу бить.
– Что за веселый народ живет в твоей деревне! – басит Кондрат. – Монтировкой – в рельсу? Во, блин, перкуссионисты!
– От сиониста слышу! – обижается Миша – бесхитростный парень, призванный на службу из маленькой таежной деревушки. – Сам подумай, откуда у нас в Семеновке сионистам взяться-то? Я ж сказал: в старину это было. Еще до того, как к нам электричество провели.
– Черт побери! – бранюсь я, вообразив, как к Поющему… то есть Гремящему Бивню со всех окраин «Кальдеры» стекается нечисть, и вдруг с ужасом осознаю, что кое-кому до меня уже приходила
– В чем дело, товарищ капитан? – Туков замирает на месте и обеспокоенно оборачивается.
– Засек, что ли, кого, Тихон? – любопытствует боксер, мелко тряся подбородком. Но не от волнения или страха, а лишь по причине терзающего его паркинсонизма.
– Нет, все в порядке, – отзываюсь я. Потом поправляюсь: – Или, точнее, не совсем в порядке. Просто этот ваш Эдик… Он нарисовал сегодня утром Бивень, а вокруг него – огромная толпа народа. Вот я и подумал, что Миша, возможно, прав: Душа Антея действительно бьет в набат и стягивает к центру всех своих носителей.
– Пацан что, и впрямь намалевал спозаранок такую картинку?! – недоверчиво переспрашивает Кондрат.
– Видел собственными глазами, – подтверждаю я. – Он мне ее сам показывал.
– Плохо дело. Эдька хоть и сопляк, но всякую ерунду рисовать не станет, ручаюсь, – уверенно заключает боксер, переглянувшись с Туковым, после чего лица обоих вмиг становятся суровыми. А Кондрат продолжает: – Вот что я скажу вам, братаны. Пока все тихо, надо шустренько площадь обежать, и ежели ученого перца там нет, то и хрен с ним. Бьет Бивень в рельсу или не бьет – кто его знает, но окажись Мишка прав, нам в том краю лучше не задерживаться. Правильно я толкую?
Предложение соратника мы поддерживаем единогласно. Коли пророчество Эдика свершится, у Ефремова, где бы он сейчас ни находился, будет шанс выжить. У нас троих – тоже, но настолько мизерный, что нам потребуется микроскоп, дабы его разглядеть. А где мы возьмем микроскоп? То-то и оно. Поэтому ни я, ни Миша так и не находим, чем возразить Кондрату. Как видите, все дело в элементарной логике, а вовсе не потому, что у громилы-боксера пудовые кулаки и свирепая, как у бульдога, физиономия.
Лев Карлович будто чует, что высланные за ним спасатели сговорились не шибко утруждать себя его поисками и попадается нам на глаза сразу, едва мы ступаем на площадь. Ссутулившийся и одинокий, он сидит на той же автобусной остановке, где «фантомы» отыскали его в первый раз (об этом мне походя сообщает Туков). Издали кажется, будто академик умер и успел за ночь окоченеть, как замерзшая на ветке птаха. Глаза его закрыты, но дышать он, к счастью, не перестал. И не только дышать – кроме этого, он еще и разговаривает. Совсем не громко. Едва заметно шевелит губами и изредка что-то бормочет под нос. И, по традиции, не замечает никого и ничего вокруг.
– Опять двадцать пять, холера его побери, – бросает Миша, вешая на плечо автомат и подходя к нахохлившемуся на скамейке, впавшему в прострацию академику. – Похоже, вконец помешался Лев Карлыч на своем Бивне. Мало того, что снова невменяемый, так еще, зараза, заговариваться начал.
Туков ошибается. Я понимаю это, когда замечаю на заросшем щетиной подбородке Ефремова прилепленную мушку микрофона, а в ушных раковинах – компактные наушники. Красный чемоданчик лежит раскрытым у ног академика, и на нем, как на подставке, стоит тот самый непонятный прибор. Он лишь отдаленно напоминает виденную мной в клинике флейту Ефремова-Клейна, только не в форме примитивного куба с раструбом, а более вычурную. При каждом акустическом импульсе в устройстве Льва Карловича что-то щелкает и подсвистывает, а у него самого в этот момент конвульсивно дергается щека. Судя по всему, он переносит удары Бивня так же болезненно, как и мы. Что, однако, не является для ученого поводом прекратить свои непонятные эксперименты и вернуться к «фантомам».