Ярость Антея

Глушков Роман Анатольевич

Вопросы, на которые, похоже, я не получу ответа. По крайней мере, сегодня.

– Отлично, малыш! Завидую тебе. Я так рисовать уже не научусь. Таланта и терпения не хватит, – вновь хвалю я гостя, терпеливо дождавшись, пока он завершит работу и отложит стилус. Эдик поднимает голову и внимательно смотрит мне в глаза, будто желая убедиться, искренне ли я говорю. Я в ответ улыбаюсь, указываю на табулу и поднимаю вверх большой палец. После чего любопытствую: – Слушай, дружище, а у тебя случаем не сохранились другие рисунки? Очень хотелось бы на них посмотреть. Если, конечно, ты мне разрешишь.

Эдик кивает, затем придвигает ко мне планшет и касается пальцем

сенсора на интерфейсе. В углу табулы появляется надпись «Архив». Как только мальчик открывает мне доступ к своей коллекции, его последняя работа тут же автоматически получает порядковый номер и отправляется на хранение в виртуальное портфолио. А на планшете возникает не меньше полусотни маленьких черно-белых картинок – уменьшенных копий рисунков, написанных, судя по отмеченным под ними датам, за последние пару недель. Плодотворный художник, ничего не скажешь. Не мудрствуя лукаво, я тыкаю пальцем в картинку, нарисованную мальчиком этим утром, незадолго до нашего с Ольгой появления в театре.

Как уже упоминалось, определить, что конкретно изображено на том или ином рисунке Эдика, можно, лишь обнаружив на них знакомые детали. Поэтому я и не надеюсь на то, что пойму все показанные мне работы. Так оно в целом и выходит. Однако смыслом предыдущего Эдикова творения я проникаюсь гораздо быстрее, нежели идеей последнего «полотна» сопливого импрессиониста.

Персонажами его утренней картины являются мужчина и женщина, расположившиеся на полу рядом друг с другом и о чем-то беседующие. Говорит мужчина – на это намекают его жестикулирующие руки, а женщина, обхватив подтянутые к груди колени, ему молча внимает. Оба они также изображены в виде силуэтов – светлые фигуры на заштрихованном темном фоне. Иных действующих лиц на рисунке нет. Зато дом, в котором находятся собеседники, сразу же кажется мне знакомым. Эдик отобразил его в разрезе, отчего, помимо сидящей в здании парочки, я могу видеть, как выглядят снаружи его стены и крыша. И выглядят они весьма экзотично: в древнем восточном стиле, выдающем себя вычурно изогнутыми линиями, легко узнаваемыми даже на этой небогатой подробностями картине.

– Невероятно! – вырывается у меня, когда я, присмотревшись, узнаю в одном силуэте Ольгу, а в другом, соответственно, себя. Первую – по стройной фигуре и торчащему из-под шапочки «конскому хвосту», а второго – по армейскому комбинезону с надетым поверх разгрузочным жилетом. – Но откуда ты мог об этом узнать? Хотя погоди-ка…

Взяв со стола снятые перед сном наручные часы (а время-то на дворе совсем не детское: два часа ночи!), я сверяю их с таймером планшета. Яснее ясного, что никакого чуда здесь нет, а есть лишь неправильно выставленное время, отчего и случилась эта несуразица.

Таймер Эдика опережает мой «Полет» на полтора часа. Данное обстоятельство не только начисто опровергает мою догадку, но вдобавок вносит еще большую путаницу. Выходит, что художник завершил рисовать нас с Ольгой, сидящих в динамовском додзе, в тот момент, когда мы с ней едва покинули его.

Чепуха какая-то! Если бы таймер на планшете отставал, тогда все было бы понятно. Вернувшись в театр, Кленовская упомянула в докладе Папаше о том, где мы с ней переждали ночь, а смышленый Эдик услышал это и быстренько увековечил нас в своем альбоме. Подобное объяснение я еще могу принять. Но то, которое напрашивается вместо него, выглядит сущим бредом. Или же чудом, и сейчас рядом со мной сидит не только немой и художественно одаренный, но еще и ясновидящий мальчик.

– Скажи, малыш, ты правда нарисовал эту картину сегодня, когда встало солнце? –

дружелюбно улыбнувшись, осведомляюсь я. Эдик снова смотрит мне в глаза и утвердительно кивает. Меня опять посещает ощущение, что на самом деле этот ребенок гораздо старше своего настоящего возраста.

– Невероятно! – только и остается повторить мне в один голос со Скептиком.

– Так вот куда ты от нас сбежал! – Дверь без стука отворяется и в гримерку входит Ольга. В полумраке я не сразу узнаю ее, переодевшуюся в мешковатый спортивный костюм и распустившую мокрые волосы. Видимо, она тоже недавно проснулась и только что приняла душ. – А мы тебя везде обыскались. Ну сколько можно просить, Эдик, чтобы ты не гулял ночью один по театру! Ладно, давай, прощайся с дядей Тихоном и пойдем, искупаю тебя в ванне, пока вода не остыла. А потом – отдыхать. Знаю, что ты не любишь спать, но хотя бы до рассвета можешь в кровати спокойно полежать?

Мальчик обреченно вздыхает, закрывает свое виртуальное портфолио, берет планшет и, спрыгнув с кресла, без пререканий плетется к Ольге. На пороге Эдик оборачивается и смотрит на меня. Надо полагать, это и есть прощание. А может, и не только. Во взгляде ребенка присутствует все та же взрослая многозначительность, которая уже не раз повергала меня сегодня в смятение. Обрети вдруг Эдик в этот миг дар речи, и я почти уверен, что первым его вопросом будет: «Надеюсь, дядя Тихон, вы поняли то, что увидели в моем альбоме?» И что бы, интересно, я ему ответил? Извини, малыш, но лучше бы тебе вернуться и растолковать свои намеки популярно, потому что язык художественной аллегории я понимать категорически отказываюсь?

Я подмигиваю и ободряюще киваю мальчику. Тот угрюмо опускает взор под ноги и скрывается в темном коридоре. Кажется, мой молчаливый ответ художника разочаровал. Не это он хотел сейчас увидеть, явно не это. Ну что ж поделать, если я такой непонятливый. Вот были бы у меня свои дети и воспитательный опыт, тогда, не исключено, мы быстро достигли бы с Эдиком взаимопонимания, но увы… А, впрочем, сомневаюсь, что при общении с ним от того опыта вообще был бы прок. Какой подход нужен к воспитаннику, если воспитатель ощущает себя глупее его? Возможно, великий педагог Макаренко и знал решение этой парадоксальной задачи, но для нас со Скептиком она является камнем преткновения величиной с Эльбрус.

– Извини, что помешала вашей беседе, – виновато молвит Ольга, прежде чем уйти следом за своим подопечным. – Но сам понимаешь: ночью дети должны спать, а не заниматься творчеством. Даже такие необычные дети, как этот… Ты еще не ужинал?

– Только проснулся, – отвечаю я.

– Тогда топай на кухню и разогрей нам что-нибудь поесть. Все уже спят, но Папаша должен был приказать Элеоноре, чтобы она оставила для нас пару порций. А я пока уложу Эдика. Не заблудишься в темноте без фонаря?

– Доберусь как-нибудь на ощупь, – заверяю я Кленовскую, поднимаясь с табуретки и гася лампу. – Чай, не первый раз в опере…

Глава 11

– Плохие новости, – сообщает Ольга, когда через четверть часа мы с ней усаживаемся не то на запоздалый ужин, не то на чересчур ранний завтрак. – Ефремов пропал. Как обычно, пообещал Папаше вернуться до темноты, но вчера впервые не сдержал слово.

– По-моему, рановато бить тревогу, – рассуждаю я, приступая к еде. – У Льва Карловича есть опыт выживания в «Кальдере». Возможно, он не захотел прерывать свои эксперименты и решил заночевать на месте. Тем более что на привокзальной площади ему сегодня каждая выбоина знакома.