Ярость Антея

Глушков Роман Анатольевич

Он наносит удар в тот момент, когда занавеска опускается ему на голову. Острие багра пробивает плотную ткань и по самый крюк вонзается в стену аккурат туда, где мгновение назад маячил я. Будь портьера не такой широкой, своим выпадом молчун попросту сбросил бы ее с себя и свел на нет всю мою коварную затею. Но этого не происходит, а я, увернувшись, снова дергаю мои тенета за край так, чтобы они еще больше опутали противника. А затем подпрыгиваю и, схватив багорщика левой рукой за шею поверх покрывала, стискиваю ее мертвой хваткой. Другой же рукой изловчаюсь и бью ножом туда, где у врага находится скопление его жутких глаз.

Просто чудо, как при этом я сдерживаюсь и не оглашаю зал воинственным воплем, какого эти привыкшие к

благородным голосам стены, наверное, отродясь не слыхивали. Моя животная ярость так и рвется наружу в крике, но вместо этого я выплескиваю ее по-иному – действием. Утробно рыча сквозь крепко стиснутые зубы, я наношу багорщику не меньше десятка ударов ножом в глаза. Когда же тот начинает вырываться, пытаясь сбросить меня со спины, бить прицельно уже трудно, и я принимаюсь разить клинком напропалую, докуда только могу дотянуться. Хлещущая из множащихся в покрывале дыр кровь оказывается вполне человеческой: красной, теплой и липкой. Зато глотка молчуна не издает ничего, кроме бульканья. Шкура и плоть монстра крепки, как каучук, но вполне проницаемы для ножа. Я кромсаю их с неистовством, которого мне с лихвой хватило бы на то, чтобы в один присест свалить этим же кинжалом столетний дуб. Морда, шея и грудь врага превращаются в кровавое решето, а я с каждым ударом не только не устаю, а, напротив, распаляюсь еще сильнее.

Непонятно, испытывает ли страхолюдина боль и если да, то насколько сильную. Прекратив рваться, она выдергивает из стены багор и пытается стянуть им меня со спины – так, как обычно человек чешет себе палочкой под лопаткой. Я ослеплен гневом, но соображаю, что если не спрыгну с противника сам, то он поможет мне в этом, поддев крюком за промежность. Не желая ощутить на собственной шкуре то, чего так опасаются на арене тореадоры, я разжимаю руку и отскакиваю в сторону. Вскинув оружие над головой вместе с портьерой, молчун заодно высвобождает из-под нее голову и может наконец-то вновь взглянуть на мир уцелевшими глазами. Но силы явно покидают монстра и он, замахнувшись, пятится от стены, неуклюже перебирая ногами. Чему также способствует прицепившаяся к багру тяжелая занавеска, чей вес неумолимо тянет тварь назад.

Я не могу упустить благоприятный момент и, подпрыгнув, наподдаю противнику ногой в живот. Этого вполне хватает, чтобы молчун рухнул навзничь со все еще занесенным над головой багром. Дабы закрепить достигнутое преимущество, я прыгаю врагу на грудь и продолжаю яростно терзать его ножом. Брызги крови орошают меня, и окружающий мир в моих глазах также начинает заволакивать красная пелена. Багорщик выпускает из рук оружие и все еще пытается вступить со мной в борьбу. Но во мне кипит адреналин, и мой натиск настолько сокрушителен, что остановить его может разве что целая стая подобных монстров.

Или Скептик, чей крик я расслышу, даже если у меня лопнут барабанные перепонки. Но сейчас братец вынужден обратиться ко мне не раз и не два. Полубезумная одержимость, в которую я впал, мешает воспринимать чьи бы то ни было приказы и тем паче адекватно на них реагировать.

– Хватит!!! – орет Скептик, у которого все же получается до меня докричаться. – Хватит, кому говорю! Не видишь, что ли: он уже мертв!

И правда, мертв. Морда, шея и грудная клетка багорщика представляют собой однородное кровавое месиво, а сам он прекратил размахивать руками и лежит смирно. Так, как и положено лежать мертвецу, чье воскрешение, впрочем, не сильно бы меня удивило. Действительно, с него хватит. Злобы, с которой я напал на того бедолагу-медбрата, мне хватило всего на полтора десятка ударов. Нынешняя вспышка ярости, похоже, могла продлиться значительно дольше. А все потому что я не собирался отправлять молчуна на больничный, а горел искренним желанием его прикончить. И кабы Скептик не остановил мою карающую десницу, неведомо, сколько еще длилась бы эта резня и не помутила бы она окончательно мой рассудок.

Я роняю нож на пол и,

шатаясь, поднимаюсь на ноги, но тут же обессиленно падаю на колени. Волна нестерпимой тошноты подкатывает к горлу, и меня вырывает. Кашляя и отплевываясь, я утираю лицо портьерой, после чего накрываю ею труп врага, поскольку не хочу смотреть на его истерзанную в клочья морду. Истерзанную не кем-нибудь, а мной – человеком, которого до этого я вроде бы знал как облупленного. Ан нет! Как видите, полностью облупленный Тихон Рокотов выглядит совсем иначе и может за милую душу сам облупить кого угодно. В прямом смысле слова, с помощью ножа и иных колюще-режущих инструментов.

Минутная вспышка убийственного гнева выматывает меня и морально, и физически. Схватись я сейчас с другим багорщиком, вряд ли оказал бы ему бы такое же отчаянное сопротивление. Однако сдаваться без боя после того, как мне довелось почувствовать вкус вражеской крови, будет просто позорно. Я поднимаю нож, вытираю его о портьеру и возвращаю в ножны, а затем, мгновение поколебавшись, подбираю трофейный багор. Если шум нашей борьбы долетел до ушей остальных молчунов, я встречу их более подготовленным. Вот тогда и поглядим, кто здесь, мать вашу, настоящий пожарник!

Впрочем, победить молчуна в багорном фехтовании я могу лишь в случае, если мне повезет прикончить его с одного удара. Максимум, с двух. На долгое размахивание тяжелым, как добротный лом, оружием меня вряд ли хватит. Матово-черное, оно словно выточено из эбонита, но по крепости превосходит его многократно. И кабы еще весило поменьше, уж я бы с ним повоевал. Ну да и такое сойдет. Все лучше, чем один-единственный нож, которым хорошо атаковать исподтишка, но никак не в лоб.

Судя по долетающим в большой зал звукам, багорщики вскрыли-таки подвал и вторглись в него. Но шуруют они там без особого энтузиазма. Я слышу удары по металлу, в которых уже нет той безудержной ярости, с какой эта парочка прорывалась в катакомбы. Глядишь, и впрямь пошумят-пошумят, да пройдут мимо убежища «фантомов». Или я просто выдаю желаемое за действительное, теша себя зыбкой надеждой на лучшее?

Все выяснится с минуты на минуту, а пока нелишне подыскать себе новое местечко, где спрятаться. Как показала практика, хорониться под креслами было не самой удачной идеей. Но куда в театре багорщики точно не сунут свои носы? В какой-нибудь технический люк или вентиляционный короб? И как отыскать их в огромном полутемном зале? Ага, надо проверить оркестровую яму – в ней наверняка есть нечто подобное…

Ничего искать не приходится. Едва я направляюсь к перекрытой пожарным занавесом сцене, как слышу три приглушенных одиночных выстрела. Второй звучит почти сразу за первым, а третий – после небольшой паузы, во время которой можно было успеть раскурить сигарету.

Бах! Бах!.. Бах!

Я, разумеется, готов к тому, что в катакомбах может грянуть канонада, но чтоб такое! Не иначе, где-то в театре прятался еще один отставший от поезда, вроде меня, и он только что нарвался на крупные неприятности. Но даже если он утратил здравомыслие настолько, что пренебрег конспирацией и пустил в ход оружие, почему отстреливается так вяло? И не кричит – чего бедолаге теперь терять-то?

Странные выстрелы. Странный человек, который их сделал. И вполне закономерны последствия у его отчаянного поступка. Лязг и скрежет внизу мгновенно усиливаются. Прогремевшие выстрелы явно не нанесли молчунам ущерб, зато подстегнули к более рьяному обыску катакомб. А спустя еще минуту разражается и давно ожидаемый мной шквал из всех имеющихся у «фантомов» стволов. Автоматные очереди вперемешку с частыми пистолетными хлопками и слышимая сквозь их какофонию многоголосая брань – именно та музыка, которая, в отличие от предыдущих сумбурных аккордов, меня не удивляет. И в какой-то степени даже радует. Признаться, воевать плечом к плечу с товарищами по оружию импонирует мне куда больше, чем игра в прятки, какой я тут занимаюсь в одиночку.