Ящик Пандоры

Ольбик Александр Степанович

– А чего ты их приваживаешь, если они такие стервятники? – видимо, наивность родилась раньше Дария, иначе бы он столь дурацкий вопрос не задавал.

– Ладно, искусство требует жертв… Но я, как ты понимаешь, не тебя имею в виду, твои картины пострадали из-за разгильдяйства моего сантехника. Афоня, сволота, между прочим, ужрался в ее же компании… Пили все – и артисты, и мои больные, и вся администрация. Ужас, срам, не могу до сих пор прийти в себя. А насчет твоего урона… Если есть время и желание, приезжай, устроим тебе целебные процедуры в виде душа-каскада, подводного массажа или радоновых ванн… Гарантирую, после них только и будешь думать о пистоне…

Около

остановки он зашел в придорожную забегаловку, арендованную цыганами, и выпил вина, от которого его едва не стошнило. Это была сто… двести… трехсотпроцентная крутка, и не зря говорят, что после этой забегаловки многие прямиком летят в «неотложках» в реанимацию. Но Дарий – неверующий антроп, и таким он бывает чаще всего, пока сам не стукнется лбом… Однако, порыгав, перекурив, он все равно словил какой-то кайф и, сев в автобус, через минуту забыл обо всем, что не касалось живописи. Он направлялся к Кефалу, чтобы показать свое новое творение. Как-никак этот старый мудила неплохо разбирался в живописанине, хотя иногда его заносило и предметного разговора не получалось. Дарий молил Бога, чтобы только застать его одного, без шлюх или, как их называет сам Кефал, сиповок-многостаночниц.

Улица, на которой он жил, как всегда, была опрятна и лежала в густой тени каштанов, сирени и старых, но еще очень крепких лип. Был земляничный полдень, и когда Дарий поднимался к домику Кефала, в лицо подувал бриз, приносящий с собой запахи немного подопревших морских водорослей, которые после ночного прилива бесконечной траурной каемкой обрамляли берег залива.

На крыльце, в отличие от того раза, когда Дарий приходил к старцу и застал на крыльце двух лесбиянок, теперь сидел щенок коричневой таксы, уставившись с любопытством на двух спаривавшихся стрекоз. А когда увидел Дария, поджал хвостик и, сбежав со ступенек, сиганул под крыльцо.

Дверь была незаперта. И первое, что коснулось ноздрей вошедшего, был терпкий сигарный дух, смешанный с кофейными запахами. В общем это не было гадким духом, наоборот, эта смесь говорила о чем-то устойчивом и возвышенном, хотя спроси Дария, почему он так это воспринимал, он вряд ли бы ответил…

– Есть тут хоть одна живая душа? – неизвестно у кого спросил Дарий и, не услышав ответа, прошел во вторую комнату. И увидел Кефала, лежащего под толстым слоем одеял, с откинутой на подушке головой и выпроставшейся из-под одеяла безволосой бледной ногой с желтым, давно не стриженным ногтем на большом пальце. Сначала он подумал, что Кефал отдал богу душу, предварительно накурившись и напившись кофе, что, между прочим, могло способствовать мгновенной и, как водится, внезапной кончине. Но нет, этот старый апологет кандаулезизма вдруг поднял голову, схватился за лежащую на стуле сигару и начал ее так сосать, что той ничего не оставалось делать, как только зардеться огоньком, испуская жирные струи дыма…

– Привет, – сказал Кефал, я немного соснул, ночью не мог сомкнуть глаз.

– Небось баловался с девчонками? Я видел на крыльце щенка, точно такой масти мне однажды пригрезилась такса, которая после землетрясения…

– Принеси стул и садишь рядом, а если хочешь кофе или вина, обслужи себя сам. Я чувствую себя так, словно меня посадили в морозилку, – он шевельнул ногой, – набросал на себя шесть одеял и два махровых халата, а толку… Черт знает, что происходит. Впрочем, ты еще молодой, и сосуды у тебя другие. А собака… это приблудившийся щенок, и я его полюбил. Кстати, когда будешь уходить, подсыпь ему сухого корма, он на подоконнике в пакете.

Дарий принес стул и уселся. Хотя ему было неприятно

оказаться в облаке сигарного дыма, однако дела есть дела…

– Значит, окна открывать не рекомендуется? Будем в такой душегубке сидеть…

– Если не нравится, можешь убираться, – Кефал всегда был хамом, и Дарий не стал продолжать пустой разговор. – Какие новости, как твоя красавица Пандора поживает? Меня понемногу все бросают, даже моя красотка Манефа стала необязательной.

Дарий о таковой ничего не знал, а потому тактично промолчал. Спорить или возражать древнему Вельзевулу – абсолютно бесполезное дело. Даже скандальное. Дарий распаковал свою картину и положил ее себе на колени. Надо или верхний свет включить, или расшторить окно, поскольку настольная лампа для его целей не подходила. Он хотел показать творение Кефалу, ибо знал, что этот немного безумный человек, обладая тысячью самых несносных недостатков, начисто лишен чувства зависти. Чувства, которое, по мнению самого Дария, является и движущей силой, и силой, которая грознее и ядовитее яда австралийской кобры.

Кефал, поняв, что ему с минуты на минуту придется выступать в роли некоего арбитра, положил сигару в пепельницу, а сам перевернулся на бок, чтобы расширить сектор обзора.

– Откинь шторы, – прорычал он, – но предупреждаю, если мне не понравится, пеняй на себя. Ты меня знаешь… я лебезить не буду, даже если бы передо мной предстал сам Пикас… или Леонардо да…

Дарий отмахнул в сторону шелк, и комнату наполнили невидимые кубы северного освещения. Именно того света, который для рассматривания красок является идеальным.

– Возьми другой стул и поставь его в угол, чтобы отсюда было лучше видно.

Дарий установил на стул картину и отошел к дверям. Он волновался. А когда он так волновался в последний раз? «Ах да, было дело… Боже мой, что эта старая кочерга скажет? И почему я, собственно, так нервничаю, словно застал Пандору в купе поезда, когда однажды без предупреждения приехал за ней в депо, чтобы пригласить в кафе. Именно тогда он чуть не получил инфаркт – когда входил в купе, из него выскочил в одних трусах тот человек, которого Пандора назвала бригадиром поезда. Могла бы разыграться кровавая драма, если бы еще и Пандора была «обнаженной махой»… Нет, она была сплошь в форменных одеждах и все дело представила таким образом, будто бригадир поезда, по пьяни и пользуясь своим служебным положением, залез в купе и она его оттуда силой выдворяла… И в который раз Дарий поверил и смирил свою гордыню…

…Долго взирал Кефал в угол, где в нейтральной позиции окостенел венский стул, на котором в совершенно иной позиции, скорее судьбоносной, нежели нейтральной, воспаленно сияла картина Дария. Лежащий на диване художник снова протянул свою худую бледную длань за сигарой, снова подышал ею, напустил тумана и, откинув в сторону руку с той же сигарой, изрек:

– Принеси из кухни салфетки, я сейчас буду рыдать…

Дарию показалось, что над ним издеваются, и вспылил.

– Изгаляешься, старый пень… Впрочем, ничего хорошего я от тебя и не собирался услышать.

Казалось, пауза будет бесконечной.

– Скажи, только честно, где ты взял такие краски? – голос Кефала оживился и стал даже энергетически заряженным. – Я не могу поверить, что эту вещь написал ты… Ты на это не способен и красок таких на земле не бывает…

– А если серьезно? Скажи «да» или «нет» – и я все пойму без твоих затрапезных шуточек…

Опять тягучее, как деготь, молчание. Ни черта по-человечески не может сказать этот ё, переё и еще пятьсот раз ё Мейстер… Но вот наконец проклюнулся.