Ящик Пандоры
Шрифт:
Однако когда, раскорячив на дюне ножки мольберта, он вытащил из кулечков кисти и установил загрунтованную картонку и уже хотел нанести первый мазок, рука вдруг предательски задрожала, в голове рассыпался сноп искр, и он едва удержался, чтобы не упасть. Пандора в это время располагалась внизу, почти у самой кромки воды – расстелив покрывало, она долго поправляла купальник и так же долго примеривалась к направлению солнечных лучей, чтобы правильно подставить свое тело под их корпускулы. Но солнце уже ощутимо скатилось к горизонту, и все приготовления Пандоры были не более чем пустым ритуалом пляжного человека…
И поскольку помочь Дарию уже никто не мог, кроме карманной аптечки, он присел на торчащую корягу и принял свои таблетки. А что так его поволокло, в чем была причина? Быть может, неудержимая ионная атака с моря или открывшийся взору и зловеще расплавившийся диск солнца? Или все проще: запоздалое похмелье и активный трах-тарарах дали о себе знать? Он откинулся на спину и минут десять-пятнадцать взирал в синеву, которую прочертили трассы рейсовых авиалайнеров. Жемчужные полосы расплывались,
За такие мысли Заболоцкий его удавил бы и не поперхнулся. Горькая доля художника, еще не нашедшего себя, быть разным – от самого высокого вольтажа до самого низкого. Он, как разбитая бездорожьем телега, не понимал, что каждый новый ухаб, новая ямка укорачивает ее жизнь и будущие версты для нее будут недоступны. Но человек не телега: Дарий, глядя на подступающее к горизонту светило, как заклинание, твердил… вернее, беззвучно шевеля губами, убеждал себя: «Я должен превзойти Куинджи… Сегодня же, сейчас я это сделаю…» Простой вопрос: соединить свет и тень в такой волшебной пропорции, чтобы глаз Всевышнего признал это откровением… И чтобы око человеческое, всмотревшись в его живописание, восхитилось бы увиденным до глубины души. «Но Куинджи писал против света и потому, наверное, много изводил ультрамарина, изумрудной краски и синего кобальта. И мне нужен и кобальт синий, и кобальт зеленый, которого осталось чуть-чуть, потребуется много ультрамарина, еще больше церелиума, которого кот наплакал… Но если умеренно, с умом… Однако сажегазовой краски не осталось совсем, но я без нее обойдусь, главное – золотистая охра…»
А между тем солнце, озаряющее песчаный берег Рижского залива и немногочисленных его топтателей, уже почти коснулось грифельной отчетливости горизонта. И в этом сказочном сочленении Дарий обнаружил всю диалектику бытия. Впрочем, увидеть-то увидел, но выразить словами был бессилен. Лишь мельком подумал, что поцелуй золотого диска в плотно сжатые губы горизонта может стать предсмертным поцелуем земли. Когда светило в последний раз зайдет и больше не появится в том виде, в каком оно представало перед радужными оболочками динозавров, прекрасным взором одалисок, всяческих Клеопатр, Хеопсов, Лениных-Сталиных, степного кота, скарабея, пересекающего поперек Сахару, в изумрудных глазах черной мамбы и в мутном взоре только-только вывалившегося из чрева матери волчонка, а также тех семидесяти миллиардов человеческих существ, когда-либо населявших Землю. «Но если такое случится… даже если через тысячу, миллион… миллиард лет, то все нынешнее бессмысленно, – невежественный мозг художника тщился что-то понять и судорожно пытался найти ответ. – Нет, врешь, имеет смысл, даже если мир погаснет через пять минут, ибо в эти пять минут будет мое «я», а с ним мои кисти, мой мольберт и остаток краски, которая кончается и которую не на что купить…»
Наконец-то свершилось: солнце перерезало ленточку горизонта, и в вечернем воздухе глаза Дария обнаружили все 2395 цветовых оттенков и еще больше полутонов и четверть-тонов, и это видение так окрылило его душу, что он едва не задохнулся от прилива чувств. И среди кажущегося хаоса открывшегося ему космического калейдоскопа он увидел отчетливую линию золотого сечения. И в глазах его затомились сполохи отраженного от вечности света. И, наверстывая время, стараясь не выпускать из внутреннего взора то, что пришло к нему озарением, он начал выкладывать на картонку краску, запечатлевая изнуряющую душу метафизичность. И, видимо, ему что-то удалось, потому что над ухом чей-то голос произнес: «Бойся человека, Бог которого живет на небе». Дарий, не оборачиваясь, пытался вспомнить, кому принадлежит этот суховатый, ироничный голос, но вспомнить не мог. Оглянулся, но никого, способного произносить подобные речи, рядом не было. Он кинул взгляд туда, где в сумеречном свете обременяла пространство Пандора, и увидел, как она вытряхивает покрывало, видимо, собираясь идти домой. «Интересно, или я сбрендил, что вполне возможно, или я что-то слышал на самом деле. А почему бы и нет: если мне явилась мировая палитра, то почему со мной не может говорить ее создатель? Нет, это уж слишком, то, что ты слышал, всего лишь слуховые галлюцинации, чем всегда страдают алкоголики, невоздержанцы в смысле ебли и психопаты, к которым тебя уже давно отнесла официальная медицина. Так что не обольщайся насчет Бога и небес, покажи сотворенное старому маразматику Кефалу, и пусть его мнение будет первым, но не последним. Впрочем, вы друг друга стоите», – так подумал о себе и Кефале Дарий и отступил от мольберта на два шага. И его взгляд, окинув общим взором то, что создала его рука, затем сместился на пару сантиметров вверх и за темным контуром мольберта успел ухватить
Явившаяся Пандора, взглянув на изображение, открыла рот и целую вечность не могла его закрыть. Она с нескрываемым раздражением бросила на траву пакет с покрывалом, и плюхнулась с ним рядом.
– Что-нибудь случилось? – спросил Дарий и еще раз взглянул на свое творение.
– А ты сам не видишь? – Пандора гневливо сверкнула глазами, со вздохом вынесла приговор: – Допился, дорогой мой мальчик, доигрался. Боже мой, боже мой, какая мазня, как будто шимпанзе лапой. Неужели ты сам не видишь, что ты тут наляпал?
– А что тут видеть? – Дарий, смущенный и раздавленный критикой и непониманием, готов был ее придушить. – Что тебе здесь не нравится, а? Закат над морем, ранний вечер, отраженная в море радуга, бездна тонов, гармония идеальная… Слышь, курица, гармония и-деа-ль-на-я. Повторить? У меня еще такого не было и вряд ли когда-нибудь будет…
Пандора, опустив голову в колени, раскачивалась из стороны в сторону, видимо, выражая так свое удивление и досаду. Из колен он услышал ее глухое негодование:
– Во-первых, давай без оскорблений, во-вторых, у тебя действительно такого еще не было, и в-третьих, ты не виноват, потому что свихнулся, а вот на какой почве, это еще предстоит выяснить. – Она подняла голову и Дарий увидел животный блеск в ее глазах. – Где ты видишь радугу? Радуги без туч не бывает. И почему у тебя море такого золотистого цвета, глядя на который можно свихнуться…
– Все, амба, заткнись и больше не раскрывай свое орало. Повторяю для глухих: это лучшее, что когда-либо выходило из-под моих кистей, и никогда подобного больше не будет. – Он упаковал мольберт, сложил стульчик и, прощаясь с морем, окинул его насколько возможно широким взором. – Забирай свои шмотки и пошли домой. И больше на тему искусства вообще и живописи в частности ни слова, ни полслова. – И Дарий размашисто, оставляя позади себя дымок от сигареты, зашагал в сторону липовой аллеи, которую уже заполняли фиолетовые сумерки.
До Рождества было еще ой как далеко…
Глава седьмая
Кошки удивительные существа, и не зря в седые времена их считали священными животными. Когда Дарий улегся рядом с Пандорой на диван, Найда вскочила ему на грудь и уютно там устроилась. Ее белая мордочка сияла новогодним фонариком, а мурлыканье, которое она издавала, напоминало монотонную работу электромоторчика или урчание холодильника. Лапки она сложила муфточкой, голову склонила к самому подбородку, и всем было хорошо.
Около часа ночи Дарий проснулся и увидел, как сквозь неплотно зашторенные окна пробиваются разноцветные сполохи и слышатся автоматные очереди. Но это его не потревожило, поскольку было уже привычным: сосед-шулер отмечал день незаконной репатриации, незаконно вошедшей в страну силы с красными звездами на фуражках. Найда уже спала в ногах, что мешало Дарию свободно вытянуться, и он, поднявшись, сдвинул кошку к стене. Однако сон прошел, и он долго лежал с открытыми глазами и вспоминал все, что могло прийти в голову человеку с довольно неясной философией жизни. Тогда, в Москве, когда он увидел Пандору, все в его душе и сложилось. Определилось на года. В Ригу он ехал в одиннадцатом вагоне, и когда ресторан закрылся, они у единились в ее служебном купе. Говорили, но больше она – о своей жизни, о том, как стала официанткой в вагоне-ресторане, как умерла ее мать, как «в предыдущий рейс ее обворовала в Москве цыганка», которую она отвела в милицию и где над ней посмеялись, ибо не было вещественных доказательств. Цыганка успела выбросить кошелек, когда они направлялись в отделение милиции. А вообще жизнь проходит на колесах, рейсы через три дня, в остальное время перебивается на рынке, продавая привезенные из Москвы вещи. Ах да, еще она ухитрялась учиться на заочном отделении торгового института. Призналась, что давно хотела его встретить и даже искала телефон в телефонном справочнике, но там его не оказалось. И когда она это говорила, у Дария сбилось дыхание, и он не мог дождаться минуты, когда Эта минута будет уместной для них обоих. Он вспомнил, какая на ней была блузка (василькового цвета), какая в волосах заколка (коричневая, в виде бантика с бисеринками), какие духи (сандал) от нее исходили. Но не смог бы передать прелестное сочетание ее сияющих глаз с нервным подергиванием века.