Ясновидец Пятаков
Шрифт:
Внизу шумела утренняя улица Пушкина. Гудели троллейбусы, воняли дизелем грузовики. По пешеходнику спешили люди, их пропускали бесконечно тянущиеся в хвост друг другу очереди автомашин. Петя прихлёбывал кофе, грел ступни на тёплом полу и улыбался, слегка щурясь. Он смог. Не струсил. Добился своего – тишины. Теперь он уже не Бычок Петюша, а Пётр «Кремень» Плимплюс, властелин огня и гроза обдолбанных рэперов-ремонтников. Усмехнувшись, он вернулся в комнату и прямо в халате лег на диван. Укрылся пледом. Решил, что может позволить себе отдохнуть. Всё обдумает завтра. Кофе с коньяком всегда хорошо его усыплял,
Назавтра он в отличном настроении отправился в магазин за молоком и круассанами, не стал ждать лифта и побежал по лестничным пролётам вприпрыжку, как сосед-погорелец. Между четвёртым и третьим на полном ходу оступился и рухнул. Сломал со смещением ногу в голеностопе.
В больнице он с ужасом понял, что тщедушный переломыш Пятаков может легко прочесть его мысли, а в свои, как этих грубых грузчиков, почему-то не пускает, и сосущее чувство реальной опасности снова проснулось в его желудке.
Хоть Пятаков и вряд ли его сразу кому-нибудь выдаст, так оставлять ситуацию нельзя. Вон как он чётко разглядел рак у Витюши! Однако нельзя и усиленно думать об этом. Избавиться от него всё равно придётся, но как? А так. Спонтанный сепсис! Минералка для физраствора есть, шприц тоже добыл, похитил в перевязочной. Где взять хорошей грязи-заразы? На костылях и с «Вересковым мёдом» в голове он проскакал мимо Гаврика из палаты, в туалете собрал марлей все сливки, растворил и отжал их в мыльнице. Наполнил промывочный шприц. Вернулся назад. Когда из палаты вышел пациент Темчинов, он остался с пациентом Пятаковым, опасным и вредным медиумом, один на один…
15
Похороны бича Андрюхи оказались первым и единственным делом, сделанным нашей троицей как надо, на инерции больничного чуда. И чудо закончилось, будто понемногу сдулся накачанный гелием шарик апельсинового цвета. Или это я перестал его видеть? Не знаю, но внутри у меня возникла какая-то пустота. Если не сумрак.
Сначала встал Гаврик. О, всем было больно и трудно! Ему двигаться, а нам смотреть на него. А радость ещё раньше куда-то испарилась. Видно, Гаврик плотно закупорил свой портал (если можно его так назвать), и мы с шефом, морщась, наблюдали, как он пытается перейти из положения лёжа в вертикальное, минуя сидение на диване. Хоть он весь вспотел и побледнел (в пол-лица синяк стал серым), это ему удалось. Он побрёл в туалет. Со спины он казался хронически больным подростком, скрюченным сколиозом.
Мы с шефом переглянулись. Не знаю, как он, а я спросил себя: что я сейчас тут делаю? Что собираюсь предпринять? Отчего так тоскливо? Уже вечер, и мне хочется пойти домой, съесть макароны по-флотски, запить их киселём из пачки и сесть там же, на кухне, сочинять стихи, оставив мытьё посуды на утро… Я знаю, что они слабы, мои стихи, почти бессильны, но мне мучительно приятно ими заниматься. Да и никому я их и не показываю, кроме Вакуума, а тому любые вирши с рифмами «кровь – морковь» или «ботинки – полуботинки» кажутся сонетами Петрарки, потому что он влюблён. И к тому же деревенский… Итак, сейчас в квартире Чингисхана я почувствовал себя лишним.
Однако шеф, как оказалось, думает
– Сейчас поужинаем, – говорил он сурово, словно мы готовились к бою, – и вы, Миша, ступайте домой. В восемь тридцать утра приходите, позавтракаем и займёмся делами. Мне придётся задействовать все мои связи, чтобы за день управиться с похоронами. Позвоните Василию и предупредите, что вас завтра не будет. Ну а дальше увидим…
Гаврик вышел из туалета, когда мы уже подумывали постучать в дверь. Он старался не кривиться от боли и даже пытался виновато улыбаться. Лицо его при этом принимало совершенно непередаваемое выражение пришельца с планеты, уничтоженной эпидемией космической проказы. Чингисхан сокращённо повторил ему сказанное мне и добавил:
– Послезавтра мы с Мишей приступаем к работе. Вам, Гавриил, предлагаю остаться здесь и долечиваться. Нет?
Шеф вздохнул и широким жестом пригласил нас за стол. Я сел. Макароны были восхитительны. Что он добавил в зажарку? Гаврик взял пододвинутую шефом тарелку и ел стоя. Жевать ему тоже было больно, он проглотил несколько ложек и стоял в раздумьях, как поэт на балу у предводителя уездного дворянства. Ужин прошёл в молчании.
После чая я ушёл домой и всё думал: «Что же, теперь всегда так будет? Увидели чудо, и хватит? Порадовались, и привет?» Однако решил потерпеть до ближайших событий, нюхом чуял: надо приглядеться и прислушаться внимательнее. Скучать и хандрить не придётся, на это надежда жива.
Утро, как всегда, оказалось удалее вечера. Я проснулся ровно в пять с чувством тревоги. Попытался понять, отчего волнуюсь, и решил – оттого что всё же надеюсь узнать от Гаврика ещё что-то важное для себя и заодно увидеть, как рядом с ним плавится броня Чингисхана. Не стал варить кофе, зато целый час размышлял, в каких ботинках идти к товарищам по борьбе. Поначалу я обозвал их так, но, подумав, отказался от борьбы. Какой из меня борец? Зритель. Как конкретно бороться, мне толком ещё не понятно… Короче, в чём идти к товарищам?
У меня есть три пары зимних ботинок. Одни я купил с первых денег от шефа, они модные, красивые и дорогие. Другие рабочие, их мне выдали в бригаде. Вакуум и выдал. По приказу Чингисхана. Их всем нашим выдают вместе с робой. А третью пару я украл. Они долго стояли в бытовке ничейными, все в грязи и в пыли, потом я как-то забыл свои рабочие боты дома и обулся в эти. Они оказались крайне удобными. Я ушёл в них домой, отмыл и намазал их кремом, они засияли, как новые, потому что фирма. Они нравятся мне больше всего. Я решил идти в них, и если Гаврик раскусит меня, а я это увижу, то… Не знаю, что будет. Наверное, всё же сознаюсь шефу.