Ясные дали
Шрифт:
— С такими пройдешь огонь и воду, не сгоришь и не утонешь! — весело сказал Щукин и дружелюбно похлопал по спине громадного и мрачного Гривастова; политрук уходил с большой охотой — видно, засиделся в лесу. Он снял каску, и как всегда в минуту волнения, причесал свои молочно-желтые волосы беззубой расческой. — Ну, Митя, держись тут… Сжимай кулак покрепче… О нас можешь не беспокоиться…
Разведчики пересекли поляну и исчезли в лесу.
С уходом Щукина я сразу ощутил какую-то пустоту, словно лишился самого необходимого, без чего трудно жить. Я долго не мог найти себе места, бродил вокруг избушки.
Вася Ежик, подкравшись, осторожно подергал меня за рукав, прошептал:
— Товарищ лейтенант, там один человек пришел, собрал бойцов, подбивает их бежать отсюда!..
— Где он?
— Там, за двором, недалеко от кухни! Идемте! — Мальчик опять нетерпеливо подергал мой рукав. — Скорее!
Ночь плеснула в лицо россыпью мелких звезд, изморозной свежестью сырой травы и цветов, отблесками угасающего, далекого зарева. В темноте тускло белели жерди изгороди. Ежик семенил впереди меня, все время оглядываясь назад, иду ли я за ним. Он нырнул под низко свесившуюся ветвь ели, остановился и задержал меня. За стволами, на мягкой, усыпанной хвоей земле, собралась группа бойцов; кое-кто из них курил, — розовые пятна возле губ то расширялись, то сжимались, словно дышали. Мне трудно было разобрать слова: человек бубнил глухим, простуженным голосом, — и я пододвинулся ближе.
— Лучше в партизаны уйти, в подполы, в погреба забиться, на чердаках жить, чем идти к своим! — басил человек прерывисто, усмиряя тревогу и раздражение глубокими затяжками папиросы. — Думаете, объятия вам раскроют, по чарке поднесут: ах, молодцы, что пробились! Вставайте в строй! Как бы не так! Начнут таскать на допросы: что, да как, да почему остался на занятой земле, не съякшался ли с фашистами? Есть такие субчики, они так и норовят, как бы тебя в предатели зачислить и выдать тебе все, что положено по «предательской» норме… Нам что комиссар говорил? Пулю в лоб пусти, а в плену, в окружении не оставайся.
Огонек папиросы вспыхнул, осветив губастый рот говорившего. Я вышел из-за дерева.
— А ты и есть предатель! — сказал я губастому бойцу. — Встать!
Многие из бойцов встали, кое-кто из них, незаметно отодвинувшись за деревья, скрылся в темноте. Говоривший боец плюнул на окурок, бросил его под ноги и медленно поднялся — громоздкий, в расстегнутой шинели; над головой моей нависло его угрюмое лицо с упавшими на лоб прядями спутанных волос. Я осветил его фонариком.
— Фургонов! — Я узнал в губастом бойце своего одноклассника по школе ФЗУ.
— Ну, Фургонов! — враждебно отозвался он, щуря свои желтые, кошачьи глаза от яркого луча; отодвинув мою руку, державшую фонарик, вгляделся мне в лицо. — А ты кто? Ракитин, что ли?.. Что тебе надо?
Жгучая злость налила мои плечи и руки свинцовой тяжестью.
— Ты что же на дезертирство людей подбиваешь? — скорее промычал, чем проговорил я: гнев не позволял разжать зубов. — Ах ты, гадина!
Я со страшной силой ударил Фургонова по лицу. Он откинулся назад, стукнувшись головой о ствол. Неожиданный удар мой как бы парализовал его, он только выставил вперед локти и невнятно, испуганно бормотал:
— За что?.. Погоди!.. За что, Дима?..
Обезумев от ярости, я бил его по голове, по выставленным рукам, в бока; из груди вырывались перехваченные злобой
— Дезертир!.. Предатель!.. Трус!.. Вот тебе, сволочь губастая!..
Фургонов, скользнув по стволу спиной, сел и спрятал лицо в коленях. У меня ломило руки. Напоследок я ударил его носком сапога в бок и ушел, натыкаясь на деревья. Вокруг не было ни одного бойца, одиноко испуганным зайчиком стоял в сторонке только Вася Ежик.
Я вышел на поляну, махая ушибленной рукой; темная, как эта ночь, тоска душила меня: никогда еще в своей жизни я не бил человека, да еще с такой звериной ненавистью. Задыхаясь, я жадно хватал ртом влажный и студеный воздух. Я как будто позабыл, где нахожусь, и бесцельно пересекал поляну из конца в конец, усмиряя в себе дрожь.
Пробивающееся сквозь темноту несмелое родниковое урчание заставило очнуться и прислушаться. Урчание становилось все явственнее и громче; я понял, что лесом шли тракторы. Вскоре они выползли из тьмы на поляну — один колесный, один гусеничный, — притащили за собой орудия, повозки с наваленными на них ящиками со снарядами. Следом выехали четыре подводы.
Прокофий Чертыханов, заглушив мотор, спрыгнул с трактора и подбежал ко мне.
— Я вас, товарищ лейтенант, чутьем слышу, как собака хозяина! — проговорил он оживленно. — Так что все в порядке, как по нотам! Три пушечки в полной боевой… А снарядов на три года!..
Подошли и Оня Свидлер с Бурмистровым.
— Можем, если хотите, товарищ лейтенант, оснастить вооружением артдивизион! — несколько хвастливо доложил Оня Свидлер. Он был, видимо, очень доволен, что выполнил поручение; глаза его даже в темноте мерцали от возбуждения, радостно сияла полоска зубов, длинные руки, высовываясь из расстегнутых обшлагов, выписывали замысловатые кривые. — Прикажите достать танки или эскадрилью самолетов — достанем!
— Это нам раз плюнуть! — подхватил Чертыханов, заражаясь хвастливостью Свидлера.
Я поспешил доложить полковнику Казаринову о прибывших пушках. Когда я приблизился к избе, из-за угла, из темноты, показался человек. Он направился прямо ко мне.
— Постой! — окликнул он глухо и отрывисто.
Это опять был Фургонов.
— Что тебе надо? — спросил я задерживаясь.
— Не бойся, не трону… — начал он уже мягче.
Я прервал:
— Я не боюсь. Ну?..
— Давай посидим, Дима… — Он положил свою тяжелую руку мне на плечо, чуть подтолкнул к изгороди; мы сели на бревно. — Я думал, ты меня убьешь… — Он шумно, со всхлипом вздохнул, разогнулся, обиженно, с укором и недоумением взглянул на меня. — За что ты меня так? Неужели по старой памяти? Сколько лет прошло…
— Лет прошло много, а ты как был дураком, так им, видно, и остался! — проговорил я жестко и непримиримо. — Ты на что подбивал людей? Неужели ты не понимаешь глупой башкой своей, что ты толкал их на преступление? Самое тяжкое!.. И случись это, я сам расстрелял бы тебя.
Фургонов, облокотившись на колени, покорно и виновато склонил тяжелую, лохматую свою голову.
— Лучше бы расстрелял, чем вот так, при бойцах, избить… Повстречались называется!..
Я вспомнил, как Фургонов, работая в столярной мастерской, с непривычки ударял молотком по косточкам своих пальцев, кружился и ревел от боли. Что-то теплое шевельнулось в груди.