Ястребиный князь

Фанкин Юрий Александрович

– Ко-ко-ко! – нежно, словно деревенские несушки, ворковали курочки, не отдавая предпочтения никому из косачей. Курочек было значительно меньше. Ежась и замирая, они ждали, когда их выберет самый решительный и сильный.

– Чу-фышш! – пронзительным шипом исходили боровые красавцы, – Чу-фышш!..

Обессилев от ожидания, курочки стали сваливаться вниз, на утоптанную, в расцарапанных песочных кочах поляну.

Ухажеры, не мешкая, бросились следом, заходили важно и косолапо друг перед другом, заклекотали победно, наскакивая грудью на грудь. Посыпались пух и перья на жестоковатую, измельченную в труху прошлогоднюю траву, потекла кровь с набухших алых бровей.

Робкой

девичьей стайкой курочки стояли в сторонке – они словно стыдились, что на весеннем «пятачке» из-за них завязалась такая куражливая, такая кровавая драка.

А ястребиный князь, примериваясь к добыче, скользил светлой тенью на фоне хвоистых крон. Он еще не знал, кого закогтит из этих мягкоперых птиц, но хорошо чувствовал, как заходится неудержимым боем его охотничье сердце. Ястребиный князь верил в свои силы и в свой неустрашимый азарт, способный умножить эти силы. Он не сомневался в надежности своих крючковатых когтей, из которых никогда не вырывались ни заяц, ни глухарь, ни отяжелевший по осени дупель. Конечно, ему было бы куда проще закогтить одну из пеструшек: курочки были гораздо меньше весом, и от них так приманчиво веяло пестрым пухом и врожденной покорностью. Но чем дольше летал князь, чем он зорче выцеливал разгорающимися глазами свою жертву, тем больше его раззадоривали и привлекали черные косачи, напоминающие ворон, с которыми не раз ему приходилось биться в красном лесу из-за нового гнездовья. И все же ястребиного князя сейчас вела не памятливая злобность и даже не потребность в пище – им, как это ни странно, руководила дремавшая до поры ревность самца к самцу. Примериваясь к добыче, он наконец-то высмотрел самого крупного, черного как смоль косача, безжалостно забивающего своих соперников и по-хозяйски разгуливающего по поляне…

Покачивая темными хвостовыми косицами, черныш-победитель уверенно приближался к ближней пеструшке, и курочка, заранее чувствуя тяжесть самца, уже жалась к исцарапанной свежими набродами земле, покорно распуская округлые крылья.

И тут словно снежный смерч взметнулся над поляной. Сдавленно вскрикнул смоляной красавец, не понявший, как смогло обрушиться на него, ломая сосновые сучья, тихое и безопасное небо. И вскоре, содрогнувшись, почувствовал, что корявые сучья, обрушившиеся вместе с небом и крепко сдавившие его с боков, сжимаются с особой, пронизывающей беспощадностью, выдающей живое и страшное существо…

Заслышав над собой густой шорох, люди в плоскодонке как по команде подняли головы. После долгого смотрения в воду летящая птица показалась им черной, неестественно громоздкой. Жалко болтающиеся ноги и голова косача, как бы составляющие одно целое с телом князя, на какие-то секунды представились пожилому охотнику выпавшими после ружейного выстрела внутренностями – ему подумалось, что смертельно раненная птица тянет на противоположный берег, чтобы умереть в недоступных зарослях. Но вскоре по белоснежным оконечьям крыльев, по длинному маневренному хвосту сидящим в лодке стало ясно: это недавний знакомец, ястребиный князь, удачливо закогтил большую черную птицу.

Поддаваясь азарту, пожилой бросил в угон князю острый прицельный взгляд – он словно прочерчивал ему одному видимую линию от ружейной мушки до улетающей птицы и точно угадывал, куда может попасть крупная убойная дробь.

А мальчик как всплеснул руками, так и оставил их несведенными. И по этому незавершенному жесту трудно было понять, чего он хотел достичь своим громким, похожим на ружейный выстрел хлопком: то ли выразить искренний восторг, то ли крепко напугать ястребиного князя –

а вдруг он выпустит из когтей добычу? – однако загорелые руки мальчика будто оцепенели: возможно, сказалась обычная охотничья осторожность, а может, мальчику не захотелось больше нарушать глубокий озерный покой.

Круто загребая белоснежными крыльями, князь приближался к берегу, заметному своим слоистым разноцветьем: по-над водой, в розоватых прожилках ивняка, тянулись пепельные заросли ольшаника, за ними начиналась гряда матово-зеленых осин и тонкоствольного березняка, а еще выше выделялись на фоне вызревающего неба темные зубцы хвойного сплошняка.

Сберегая силы, князь не взмыл над деревьями, а потянул вперед просекой, которая казалась издали тесной, даже непролетной для такой мощной, размашистой птицы. Путь его лежал в красный лес, в знакомую боровую глухомань. Там на высокой гнездовой сосне, спрятав голову под крыло, чутко дремала его темноперая самка, высиживая яйца. Самка была самая обыкновенная, и яйца в ее гнезде были самые обыкновенные: зеленовато-белые с характерными темными пятнышками. Из этих обыкновенных яиц должны были вывестись обыкновенные чисто-рябые ястребки, которым было суждено когтить лесную мелочь и воровать неповоротливых деревенских курочек.

Ястребиный князь исчез. С выражением муки на лице пожилой потер поясницу и тяжело, словно по принуждению, склонился над серой водой. А мальчик со свежим любопытством продолжал вглядываться в окаймленное верхушками деревьев небо, глубина которого угадывалась по журчливому звону небесных колокольчиков, и никак не мог освободиться от странного ощущения, что он, подобно белокрылой птице, завис над чистым небесным озером. Казалось, еще чуть-чуть, и он воспарит – стоит только взмахнуть по-ястребиному руками, – однако темная скорлупа лодки держала своего птенца достаточно прочно, не торопилась отпускать…

А жизнь на озере шла своим привычным, ни от кого не зависимым чередом: надсадно кричали чайки, стараясь выхватить друг у друга серебряный лоскуток добычи; как заведенный жвакал селезень, отыскивая свою подружку; торкались, поднявшись над водяным мхом-топняком, тугобокие щуки.

По необсохшим берегам, на открытых солнцу опушках уже недружно выметывался зеленый пух, пробиваясь сквозь ломкую бледную наволочь прошлогодней травы и грязноватую опадь старых листьев; веселыми пятнышками – желтыми, розовыми, фиолетовыми, синими – смотрелись первоцветы, притягивающие к себе смирных и словно навсегда разучившихся жалить пчёл и шмелей.

А в местах поглуше, на беломошных буграх, среди деревьев-выворотней, росла неправдоподобно красивая, как на детских рисунках, сон-трава. С золотистым зрачком-сердцевинкой в обрамлении длинных лиловатых ресниц, на сочном пушистом стебельке, она выглядела настолько хрупкой и нежной, что казалось, могла угаснуть не только от прикосновения рук, но и от любопытного взгляда.

Новый день на озере закипал споро и душисто, как закипает в темном рыбацком котелке наваристая и особенно вкусная после зимней отвычки первая уха.

* * *

Старая английская двустволка – надежный, штучной работы «Пордэй» – неожиданно закапризничала, стала скалываться с привычных целей, словно чутьистая гончая, притупившая нюх. «Пордэй» стал не только мазать, давать «пуделя», но и, похоже, утратил свой прежний бой: надежная «четверка» порой лишь ворошила гусиный пух, а обычная утиная дробь отскакивала от узорчатого оперенья осенних косачей, словно сухой горох, хотя по весне даже просо рябчиковой дроби валило краснобровых боровых красавцев.