Ястребиный князь

Фанкин Юрий Александрович

– На этом свете надо до последней дробины отстреливаться. На том уже не пальнешь.

– Не чуди, старина. Приклад, что ли, потяжелел? Так давай половинку отчекрыжим!

Ерофеич пыхтел, кряхтел и, словно поддразнивая друзей-приятелей, продолжал гнуть свое:

– Пора на печи кости греть. Ушли мои годы, как русак на махах…

Намаявшись с «Пордэем», Полудин решил посоветоваться с Ерофеичем, но не так-то просто было дозвониться до старого охотника. Районная, полная помех линия связи, казалось, погрузила Полудина в знакомый мир леса: журчанье тетерева сменялось характерным

хорканьем и цвирканьем вальдшнепа, а писк рябчика соседствовал с заливистой флейтой иволги. Несколько раз сухо проскрипел коростель, и даже послышалось испуганное верещанье зайца: ув-ва, ув-ва-а!

Лес жил, давало знать о себе Озеро, но почему-то Ерофеича не было слышно ни в лесу, ни на Озере.

И все же Отец крестный, потомив Полудина, наконец-то подал голос из своей засидки:

– Ерофеич? Жив, старина? – обрадовался Полудин.

– А куды я денусь? – по-молодому бедово отозвался Ерофеич. – Какая-то кряква сто лет живет, а я чем хужее? Не, мы еще малость пожурчим, почуфыкаем.

– А то и крякнем! – весело поддержал Полудин.

– Крякнем! – подхватил Ерофеич. – Пожируем возле костра… – И вдруг, отбросив всякую шутейность, осведомился деловито: – Ну, докладай, что за нужда?

И Полудин коротко рассказал о выбывшем из охотничьего строя «Пордэе».

– Ну и дела-а! – протянул старик. – Стало быть, и мыл, и смазывал, и на русской печке сушил. Дробь крахмалил? И казённик, говоришь, в порядке? А гильза, случаем, никогда в стволе не застревала? Сглазили, думаешь? Ну, брат, я век прожил, а заговоренных ружей не встречал! Рекрутов, слыхал, в старые времена от вражьих пуль заговаривали, но чтобы ружье… – Ерофеич замолк.

Полудин насторожился.

– А ты про князьков слыхал? – вдруг спросил Ерофеич.

Каких только историй не наслушался Полудин возле охотничьих костров! И, конечно, не прошли мимо него случаи, связанные с князьками – удивительной дичью, которая размером и окрасом сильно выбивалась из своей породы. Как-то, охотясь без собаки, Полудин даже вытоптал на болоте дупелиного князька: крупная длинноносая птица с ярко-белым брюшком и заснеженными подкрыльями с треском выпорхнула у него из-под ног…

– Слышал кое-что, – осторожно сказал Полудин. Он не мог понять, к чему клонит Отец крестный.

– У моего дедушки шомполка-утятница была, – начал издалека – словно загадку загадывал – Ерофеич. – Ствол харчистый, хоть куриными яйцами стреляй. Ох и бухало! Чтобы не оглохнуть, мой дед уши мхом набивал.

«Каким мхом? Сухим или свежим?» – хотел было пошутить Полудин, но удержался.

– Вот и его пищаль однажды испортилась. Как только не выхаживал – не помогало. Слава богу, нашелся добрый человек, присоветовал: «А ты князьковой кровью стволы смажь!» И что же ты думаешь? Заполевал дед заячьего князька из другого ружья, смазал стволины – и снова кум королю.

– Где же я этого князька отыщу? – вырвалось у Полудина.

– А это уж твоя забота! – сурово сказал Ерофеич. – Его к твоему ружью не привяжут.

Порою достаточно бросить одно поклёвистое словцо, чтобы увлечь человека мечтой и надеждой.

«Чепуха! Охотничьи сказки! – пытался сопротивляться Полудин, но слово

сладостно поддразнивало слух: – Князь! Князек!» – и в который раз он отчетливо представлял вылетающего из болотной залежи дупелиного князя. Почему он тогда не заполевал его?

Заряженный «шестеркой» «Пордэй» был у него в руках, а набравший осеннего жирка князь не сразу затерялся среди еловых нависей. Уже тогда Полудин неплохо стрелял навскидку и мог бы вполне взять дупеля в угон. Что же помешало ему?

Он вспомнил свой восторг и удивление. Какие-то доли секунды Полудин напряженно соображал, что это за птица, – стрелять в незнакомую дичь он не мог, – и этого времени вполне хватило, чтобы охотничья жар-птица исчезла навсегда…

В октябре, на Астафьев день, когда чернёвая птица, облетев с печальным криком знакомые камышовые присады, устремилась к старым пролетным путям, а кряковые утки и гуси еще ватажились и гурьбились на чистинах, возле заберегов, Полудин решил попрощаться с Озером до весны. Как это иногда бывало, он попытался прикрыть главное, не каждому понятное желание завесой самых обыкновенных дел: нужно было взять маленький зачехленный топорик, спрятанный в последней засидке, перенести лодку из затона на высокое, недоступное водополью место, а заодно проверить ижевскую двустволку.

Добравшись до Озера, он зарядил ружье и долго, глядя на воду, сидел на дубовой коряжине.

За спиной пошумливал, потрескивал матерый красноствольный лес; иногда под старческий хохоток глухо падали сосны – это шалили, пугая припозднившихся охотников и грибников, лешие, которым предстояло покинуть нахоженные тропы и пережидать снежную лють в звериных норах.

Озеро словно вымерло. Почти все птицы-зимняки покинули золотые, с темным изумрудом берега, подтянулись к домам и огородам, и среди глубокого птичьего затишья как-то легкомысленно звучала песня пеночки-теньковки.

Пытаясь смахнуть с себя непрестанно падающие листья, Полудин обнаружил на коленях ружье, показавшееся ему незнакомым после старого «Пордэя».

Мысленно видя перед собой князька, охотник встал, прижал приклад к плечу и попытался выцелить севшую на воду чайку. Конец ствола немного погуливал, и белая птица помаргивала в ружейной прорези. Он попытался принять более устойчивую стойку, разгреб носком сапога лиственную опадь, но ствол все равно подрагивал, словно удилище при слабой поклевке, и Полудин, грешивший на свою отвычку, вдруг понял, что «ижевка», в отличие от «Пордэя», не так прикладиста.

«Как же я раньше этого не заметил?» – удивился Полудин.

Несколько лет тому назад он брал на охоту «ижевку» и почему-то при стрельбе не испытывал особенного неудобства: ложе довольно плотно прилегало к плечу. Может быть, все дело в том, что его правое плечо от долгого сиденья за письменным столом стало еще выше?

– Чего гадать? – произнес вслух Полудин. – Нужно переделать приклад.

Свое осеннее прощание с Озером Полудин не представлял без тихого плавания на ботничке. За время затяжных дождей старенький, в заплатах, ботничок заметно потяжелел и, казалось, потерял всякую надежду пошарить утиным носом в камышах и осоке.