Ястребиный князь
Шрифт:
Жена, видя Полудина, скорбно склонившегося над «Пордэем», спрашивала:
– Может, ему врача вызвать?
– Нужно будет – вызову! – мрачно отвечал Полудин. И продолжал ездить на охоту с больным ружьем.
– Зачем ты его берешь? – удивлялась жена. – Все равно не стреляет.
– Прогулять! – невозмутимо отвечал Полудин.
– Что значит «прогулять»? Странно. Очень странно.
Вообще ей многое в Полудине казалось странным: удивляло, как он безоглядно-легко променял синицу житейского благополучия на писательского журавля в неприветно хмуром российском небе, поражал его мальчишески-живой интерес к охоте и невидным, по ее мнению, людям.
Оказавшись
– А ты Отцу крестному позвони. Уж он-то наверняка присоветует.
Отец крестный, потомственный охотник – говаривали, его дедушка даже умер в шалаше, на тетеревином току, – дотягивал земной срок вместе с женой на лесном кордоне. Прожили свой век Ерофеич с Матвевной как пара дружных воронов: она детишек высиживала, а он пропитанье приносил в крепком мужском клюве. Выкормили они, высидели двух птенцов-молодцов, которые, оперившись, разлетелись по чужедальним городским кронам; одна отрада – внук Лёшка свил гнездовье неподалеку, стал нахаживать по дедовским следам манкие охотничьи тропы.
Многих начинающих охотников, пытающихся встать на крыло, поддержал и окрестил в свое время Ерофеич. Не миновала лесная купель и Полудина.
В тот весенний памятный день на утренней тяге он заполевал двух маленьких уток-чернушек и взял «под перо» матерого гуся-гуменника, летевшего с Озера на кормные озими. Он взял его повторным выстрелом из правого ствола и, ликуя, бросился к прибрежной березе, по которой, пригибая ветки, скатывалась крупная дичь.
Долго, не веря удаче, Полудин разглядывал серую, с белыми подкрыльями птицу – она казалась ему внезапно уснувшей или притворившейся мертвой. Потом потянул за вялую, с просиженным зобом шею, потрогал по-осеннему холодные желтые лапы и, убедившись, что пролетный гусь все-таки не обманул его, стал думать, куда же пристроить добычу: то ли прицепить вместе с неказистыми чернушками к поясному ремню, то ли постараться засунуть в сумку. Однако гуменник был тяжеловат и размашист для ремня, а держать его в ягдташе не позволяло охотничье самолюбие.
Грязный, в простуженно хлюпающих сапогах, Полудин явился в охотничий табор с большущим гусем в горделиво поднятой руке и торжественно, словно римский триумфатор, бросил добычу на видное место.
– С полем! – встрепенулись сидящие у костра охотники.
– Готовься, крестник! – весело предупредил Ерофеич.
Не успел Полудин зачехлить сладковато пахнущую порохом двустволку, как сподручник Ерофеича, Колька Черпак, заполошно гогоча, словно потревоженный сторожевой гусь, бросился за розгами к озерному ивняку. Закачались, погибельно затрещали пепельно-красные, в серебристых барашках кусты.
– Много-то не ломай! – приказал Ерофеич, отвинчивая крышку мятой солдатской фляжки. – Чай, не корзинки плести. А ты, крестничек, шкуру-то сыми!
Под дружные дублеты шуток Полудин стянул заскорузлую отцовскую куртку, недрогнувшей рукой потянул ворот вязаного свитера. Однако главный экзекутор смягчился:
– Свитерок-то оставь!..
В руке Ерофеича появился видавший виды граненый стаканчик. Бывалый охотник налил щедро, под «дунькин поясок», и, улыбаясь, протянул Полудину:
– Выпей, друже, на крови!
Молодой охотник лихо, запрокинув голову, выпил, схватил сморщенный, пшикающий
– Что глаза-то таращишь? – засмеялся егерь Афанасий. – Не улетит твой гусь. Ты лучше на сальцо налегай.
К тому времени подоспели розги. Ерофеич, как гусляр, провел чуткими пальцами по жигалистым прутьям. Даже пеструю, словно у линяющего зайца, голову свесил в характерном музыкальном наклоне. И вдруг величавый былинный гусляр на глазах у Полудина превратился в лихого казака-рубаку: поведя плечом, Ерофеич секанул прутьями по воздуху. Полудину, еще не успевшему осознать удивительное превращение, показалось, что из соседних кустов с тугим свистом вырвалась крякуша.
– Держись, парень! – припугнул Афанасий.
– Чего бояться-то? – успокоил Ерофеич. – Покамест я только одного Колюню Сафонова до полусмерти запорол. Да и тот… – Ерофеич хмыкнул, недоговорил.
Задорно оскалившись, Ерофеич схватил охотника-новичка за шею, решительно пригнул к земле и три раза, ухая от удовольствия, стеганул по хребтине.
– Что? Уже всё? – удивленно и как будто с огорчением спросил Полудин.
Охотники рассмеялись.
– Три раза. Как положено, – невозмутимо сказал Отец крестный и, переломив прутья на колене, бросил розги в костер.
А потом была отменная, в золотистых блестках, юшка, жаркое из смолисто пахнущей дичины, и Полудин с блестящими глазами рассказывал разомлевшим охотникам, как он, почти не целясь, навскидку, саданул в гуменника из правого ствола и гусь, сложив крылья и кувыркаясь, целую минуту – не меньше – падал на землю. Накаляясь азартом и вспоминая новые, отмеченные зорким глазом подробности, Полудин начинал в своих рассказах идти по второму, третьему кругу. Его улыбчиво слушали, покачивали головами, и в конце концов растроганный Полудин, не зная, как отблагодарить этих мудрых, принявших его в свой охотничий круг людей, предложил:
– Давайте зажарим моего гуся! Что с ним чикаться! Неужто в город повезу? Да я… – в нем вдруг пробилось не замечаемое ранее хвастовство, – в следующий раз не столько нащелкаю!
Охотники дружно противились, а потом егерь Самохвалов помог ему распотрошить еще теплого гуменника и нашпиговать брюшину ярко-зеленой, еще не злой по весне крапивой:
– Вези домой и не беспокойся. Сохранится, как в морозильнике.
Сколько с того памятного крещения было обжито и сменено засидок на Озере, сколько водяной и болотной дичи было приторочено к поясному ремню! За это время дальше журавлиных высей сумели улететь тихие целомудренные души родителей Полудина, и старинный «Пордэй», чуть ли не со слезами навязанный какой-то благодарной старушкой покойному отцу, известному на весь район ветеринарному врачу, перешел в единоличное владение молодого охотника.
В последние годы стал сдавать, выбиваться из порохового азартного табунка Отец крестный, и все чаще на охотничьих привалах вырывалось у него наболевшее:
– Всё, мужики! Баста! Отохотился! Свою централку и всю сбрую Лёшке передаю!
И, безжалостно ломая гордыню ружейного охотника, добавлял с удивительным смирением:
– На хворостинки перейду…
Мысленно осиротевший табунок представлял своего вожака, сидящего на берегу с удочками, и разражался шумным несогласием:
– Чё буровишь-то, Ерофеич? Аль на солнце перекалился?