Явление. И вот уже тень…

Феррейра Вержилио

Но о людях искусства не будем — у меня нет настроения. И мы пригласили гостей, сколько можно глазеть на кувшинчик. Красивый кувшинчик. Снова смотрю на него, на алые отсветы вокруг, они — как робкое знаменье, возвещающее дальнее слово, смутное примирение. Ничего не выйдет, Элена трудилась весь день, пекла пирожки, она так любит хорошо принять гостей. И мне приходится выскакивать на улицу — за кофе, тот, что по семьдесят эскудо, и пусть смелют в моем присутствии, и еще за особыми хлебцами в булочную на углу; да, придется выскочить. Когда возвращаюсь, она все еще в кухне, повязана передником, волосы зачесаны кверху. Все еще хороша, тело помнит

свою хрупкую красоту — но ты так постарела.

— Почему бы Милинье не помочь тебе?

— Ты сошел с ума! У девочки своя жизнь, не бросать же ей дом. И маленький болеет.

— Милинья! — кричу я из коридора в ее дверь.

— Можешь войти, — отвечает Милинья.

— Ты могла бы помочь матери.

— Какие зануды явятся сегодня?

— Озорио, Максимо Валенте, Сабино, Жоан Непомусено Диас да Крус…

— Как ты можешь терпеть этих типов? Но тебя самого трудно вынести. Скажи матери, у меня дела.

Медлю еще немного в пустой комнате. Как-то раз у нас был здесь трудный разговор. Пустая комната. На минуту сажусь на тахту.

В половине десятого гости начали сходиться, вечер был дождливый. Слышу песенку, которую дождь вызванивает за окном на проволоке для белья. Звонок; наверное, это Жоан Непомусено Диас да Крус, он обычно приходит рано. Нет, не он. Хозяин молочной лавки со счетом, как ты могла уйти, не приведя в порядок счетов? И я не знаю, все ли правильно, хозяин молочной всегда приписывает лишку, ты сама говорила, если не посмотришь внимательно. Плачу не проверяя, снова ложусь на диван. И снова жарко, лоб в поту, — может, поехать в деревню выкупаться? Ореховое дерево в саду, оно старое, растет у самой ограды. Растопырило длинные ветви в темной листве, а внизу текут ледяные воды — но никак не выйдет. У нас сегодня званый вечер, идет дождь. Ветер налетает порывами, хлещет по стеклам.

— Может, не придут, — говорю я Элене.

Мне так не хочется, чтобы пришли.

— В такую-то погоду, — говорю я еще. — Того и гляди, наводнение начнется.

Но она бросает на меня гневный взгляд, отрывается на минуту от своего занятия — расставляла бутылки на подносе.

— Все тебя раздражает, ни на что у тебя не хватает терпения.

Как будто я виноват, что бывают на свете наводнения. Но я у нее всегда во всем виноват: не закрываешь двери, оставляешь в раковине щетину после бритья, сыплешь крошки на пол, не вытираешь ноги, писаешь мимо унитаза. Я так люблю свою жену. Где ты? Так трудно быть одному…

…по крайней мере, мгновение полноты моего «я», mon amour, мое отчаяние, мой вымысел, столь истинный в связности голубизны, это пустынный пляж.

…быть одному. Но тут является Максимо Валенте, дабы составить мне общество. Входит — ладный, без плаща, в свитере с высоким горлом, вьющиеся волосы ниспадают на плечи. Они мокры от дождя. Элена огорчилась. Но не знала, как выразить свое огорчение. Начала что-то говорить. Например:

— Может быть, дать вам фен?

Он рассмеялся — мужским понимающим смехом. Предпочел рюмку водки. И ты чуть-чуть покраснела. Я видел. Легкие красные пятна на твоей белой, как у всех блондинок, шее — но ты так постарела.

И вот ищу тебя снова в вечности своего существа, в абсолютности красоты, живущей во мне вопреки всему поддельному и позорящему, что унижает мое тело. На мгновение

мне видятся, словно в скоплении облаков, точные очертания парусника, скользящего по голубой глади, пена, словно лепестки, слетающие с цветка, дорога — с реальностью ее горизонтов — на одно мгновенье. Скоро распад, мое нескладное тело. Я уже сутулюсь. Немного. В вечной юности моего крика — над песками кричу тебе, что я существую на свете. Ты в отдаленье такая крохотная, мое божество, моя заноза. Моя непристойность.

И когда я говорил это, меня услышала Милинья. Подошла ко мне, очень высокая, стройная, поигрывая зажатой в пальцах сигаретой. У нее такие глаза, какие бывают только тогда, когда она хочет выразить насмешливое сострадание. Широко раскрытые, исполненные самовластья молодости. Она красива, моя дочь. И я никогда не знал, как с ней говорить. И Элия красива. И такая цельная в своей завершенности, а я такой дробный из-за этого лишку в тридцать лет. Но ужасно то, что та часть меня, которая неподвластна смерти, хранит цельность. Говорить сквозь стену разницы в тридцать лет.

— Стол или стул стар оттого, что давно сделан, — так сказала Элия.

И я это знаю. Человек — это система, в которой упорядочено все, что его сформировало. Как в музыкальном произведении. Или как в произведении живописи. В нем есть только то, что в нем есть. Или нужно все переделать заново; но в материнскую утробу не вернуться. Ты многого недоучил. Но теперь в школу не вернуться.

— Ты тоже состаришься, — говорю я Милинье.

Но она смеется. Не верит. Смотрит на меня, колеблясь, в ее полуулыбке и серьезность, и любопытство.

— Педриньо выбросит все книги, которые ты собрала.

— Нет у меня книг.

— Перебьет все твои пластинки, выкинет в помойку все, что ты для него хранила.

— А я ничего не храню. С какой стати!

— И ты спросишь себя: что делать, чтобы он принял мою правду?

— Слушай.

Она села подле меня. Я уже сидел. Она собиралась открыть мне правду жизни — ту, которой не было у меня в библиотеке, я ее не купил. Моя дочь.

— Слушай: старость — проблема только для тех, кто верит в бессмертие. Тот, кто по-настоящему не верит в него, кончает самоубийством. Когда-нибудь самоубийство станет обязательным, как налоги. Ты знаешь, что у эскимосов… И у некоторых древних народов, Геродот dixit [37] . А я ведь действительно не верю в бессмертие. Стало быть, никогда не состарюсь.

37

Сказал (лат).

Но я не успел ответить, пришли гости.

Сняли мокрые плащи, все были наготове, полны энергии, интеллектуально раскованы. Элена проворная, внимательная, — кто хочет кофе? — чуть только расселись.

— Или чего-нибудь выпьете?

И нашлись такие, кто выпил бы чего-нибудь.

— Жулио! — сказала она мне, дабы я позаботился на сей счет. И я подошел к бару — большой ящик, вмонтированный в стеллаж, — принес все бутылки. Теперь мы могли начинать. Начали с Максимо Валенте, но он потребовал для начала еще рюмку виноградной. С Максимо Валенте. Вокруг его шевелюры сиял нимб, который он привык носить со дня канонизации в кафе «Атена». Жоан Непомусено Диас да Крус сказал: