ЯЗЫЧЕСКАЯ СВОБОДА
Шрифт:
Стремление к накоплению богатства ради богатства — тоже одна из разновидностей специализации. Вот почему все интеллектуалы, т. е. именно те кто обеспечил прогресс, никогда не могли даже отдаленно конкурировать с богатейшими представителями своих стран. Хотя казалось бы употреби они интеллект в данном направлении, наверняка бы достигли значительных результатов. Может быть так и было бы, но в таком случае мы ничего не узнали бы о них как об интеллектуалах. Если современный интеллектуал и богател, то в основном на продаже патента на свое изобретение. После чего он не имел на него никаких прав. Иными словами, по своему социальному статусу интеллектуал ничем не отличался от наемного рабочего продающего свой труд, пусть и получал он за него в тысячи раз больше чем рабочий.
Здесь находилась и подоплека основного вопроса культурологии XIX–XX века, который, в нашем случае, можно сформулировать так: мы развиваемся или деградируем?. Впереди ли золотой век или позади"
Наивные идеалисты XVIII века, Кант и Руссо, со своими "вещами в себе" и "теориями общественного договора", представлялись людьми в высшей степени прогрессивными. Они верили что Золотой Век не просто впереди, но вообще есть дело недалекого будущего. Кант, в отличии от Руссо, дожил до французской революции, на которую «повелись» многие интеллектуалы, и наверное очень хорошо что ему не суждено было увидеть краха абсолютно верной политики Наполеона I. Они хотели видеть всех людей если и не реально, то хотя бы потенциально хорошими, выступая типичными представителями эпохи просвещения, которая так и закончилась бы ничем если б
Наполеон, в свою очередь, стимулировал к активной деятельности два других универсальных ума: Сен-Симона и Гегеля. О первом мы поговорим позже, о втором скажем несколько слов сейчас.
Когда грохот наполеоновской артиллерии сотрясал родной город Гегеля Йену, он заканчивал "Феноменологию Духа". Название очень подходило окружающей обстановке. Там у Гегеля точно всё, и содержание, и форма, а поэтому всегда затруднительно привести из него отдельную цитату. Гегеля надо цитировать большими фрагментами, а лучше — целыми главами его произведений. Гегель тоже был оптимистом, может быть самым большим из философов христианской эпохи. А столь непонятный его современникам оптимизм, базировался на нахождении оптимального соответствия философии и политического процесса. Его время позволяло допустить, что и раб может стать человеком. И только через 70–80 лет поймут что это не так.
"Поскольку раб работает на господина, — писал Гегель в "Феноменологии", — следовательно, не исключительно в интересах своей собственной единичности, постольку его вожделение приобретает широту, становится не только вожделением вот этого человека, но содержит в себе в то же время и вожделение другого. Соответственно с этим раб возвышается над самостной единичностью своей естественной воли и постольку стоит по своей ценности выше, чем господин, остающийся во власти своего себялюбия, созерцающий в рабе только свою непосредственную волю, и признанный несвободным сознанием раба лишь формально. Упомянутое подчинение себялюбия раба воле господина составляет начало истинной воли человека. Трепет единичной воли — чувство ничтожности себялюбия, привычка к повиновению — необходимый момент в развитии каждого человека. Не испытав на самом себе этого принуждения, ломающего своеволие личности, никто не может стать свободным, разумным и способным повелевать. Чтобы стать свободным, чтобы приобрести способность к самоуправлению, все народы должны были пройти предварительно через строгую дисциплину и подчинение воли господина. Так, например, было необходимо, чтобы после того как Солон дол афинянам свободные демократические законы, Пизистрат захватил в свои руки власть, опираясь на которую он приучил афинян к повиновению этим законам. И лишь после того как повиновение это пустило корни, господство пизистратитов стало излишним. И точно так же Рим должен был пережить строгое управление царей, которое сломило естественное себялюбие римлян, так что на этой основе могла возникнуть та достойная удивления римская доблесть любви к отечеству, которая готова на всякие жертвы. Рабство и тирания составляют, следовательно, в истории народов необходимую ступень и тем самым нечто относительно оправданное. В отношении тех, кто остается рабами, не совершается никакой абсолютной несправедливости; ибо, кто не обладает мужеством рискнуть жизнью для достижения своей свободы, тот заслуживает быть рабом, и, наоборот, если какой-нибудь народ не только воображает, что он желает быть свободным, но действительно имеет энергичную волю к свободе, то никакое человеческое насилие не сможет удержать его в рабстве как в состоянии чисто пассивной управляемости". Обратим внимание на фразу "имеет энергичную волю к свободе". Гегель понимал что к чему, хотя и не был представителем "философии воли" Платон мечтал о времени когда философы будут управлять государством, сразу видно что дедушкины рассказы про Атлантиду глубоко запали в его душу. Гегель государством не управлял, но он подчинил величие государства философской модели. Кайзеры, Бисмарк, Мольтке, Вагнер, Гитлер, Круппы, Сименсы, Тиссены, — все продукты его философии. То "искалеченное ницшеанство" о котором говорили в России времен Первой Мировой войны, здесь не причем. Ницше, кстати, мало на что повлиял. Ницше — оболочка, Гегель — двигатель. Ницше на время, Гегель — навсегда. Ницше пошел дальше только в том, что выдумал некий беспроигрышный вариант, сформулировав свою философию "вечного возврата" и "воли к власти", — почти тоже самое что и у Шопенгауэра, но повторенное бесконечное количество раз. В этом и заключалась его реальная "злая мудрость". Мы приходим из ниоткуда и уходим в никуда, постоянно проходя мимо ворот на которых написано "мгновение".
Шпенглер дофилософствовался до глобального вывода: Европа началась средневековьем и закончится средневековьем. Вывод правильный, только с небольшой поправкой: Европа закончилась средневековьем и начнется средневековьем (если вообще начнется). При Шпенглере «средневековье», понятно, заканчивалось.
Концовка интеллектуально блестящего XIX века, наряду с торжеством теории эволюции Дарвина, породила чудовищного идола, перед которым в конце XX-ого готовы упасть даже те, кто вроде бы казался сильным. Этот идол — приоритет экономических интересов над всеми остальными. Идол прожорлив, и сейчас в его меню уже целые государства, которые и сами с радостью готовятся стать съеденными. И если проституция напрямую связана с идолопоклонство, то поиск чуда в экономике — ничто иное как гипертрофированная стадия некрофилии, — что есть верный признак тотального старения и вырождения. Все как перед началом того "постантичного средневековья". Готовьтесь. Я, правда, не знаю, кто сядет в будущие замки, но то что рабов будет достаточно, — ни секунды не сомневаюсь. Дарвин создал прецедент. И его теория была тут же перенесена на экономический язык. Конечно, методологически она выглядела безупречно, но на два наиглавнейших вопроса ответа не давала, что нисколько не подрывало ее величия. Первое: невозможно реконструировать схему зарождения жизни на планете которая изначально была абсолютно стерильной. И второе: неясным остается переход от приматов к человеку, осуществленный, кстати, за беспрецедентно короткий срок. Дарвин объяснил все кроме самого главного. Он дал передаточную функцию, но не дал ни начального, ни конечного параметра. Биология, да и вообще диалектика, не терпит аксиом, но реальные экономисты, — люди всегда практичные. Для них нет неразрешимых проблем. Те кто таковыми мучается, быстро вылетают из большого бизнеса и, в лучшем случае, развлекаются мелкой торговлей барахлом. Поэтому и возникновение человека они также объяснили чисто экономически, заявив, что "человека создал труд". Все вполне ясно. Клерикалы говорят «бог», экономисты — «труд». Такое определение возникло вовремя, а потому ему был гарантирован успех, даже в мозгах претендующих на статус интеллектуальных. Появись оно лет на 200 раньше, и кроме смеха другой реакции не вызвало бы.
Да, а вы знаете кто впервые произнес столь забавную сентенцию? Фридрих Энгельс, — человек который ни одного дня не работал. А взял он ее у уже упомянутого Анри де Сен-Симона — французского графа, заявившего в 1802 году: "Все люди будут работать; они будут смотреть на себя как на работников, прикрепленных к мастерской, работы которой имеют целью приблизить человеческий ум к моему божественному проведению" [А. Сен-Симон "Письма женевского обитателя к современникам". Избр. соч. М.1948].Во как! Интересно, как смотрел на себя сам Сен-Симон, который считал физически труд настолько низким, что предпочел жить на подачки своего бывшего слуги? Человек, ни разу в жизни не державший ничего тяжелее чернильницы, заявляет такое! Как все-таки было оторвано мышление интеллектуала от реальной обстановки! Ведь низшие слои, если о чем и мечтали (да и сейчас мечтают), то только о том, чтобы не работать! Множество сказок всех без исключения европейских народов, повествуют о том, как бедный юноша
8
Приведем еще одну забавную цитату из "Феноменологии духа".
"Упомянутое рабское повиновение образует, как сказано только начало свободы, ибо то, чему при этом покоряется природная единичность самосознания, не есть в-себе-и-для-себя-сущая, истинно всеобщая, разумная воля, но единичная, случайная воля другого субъекта. Таким образом, здесь выступает только один момент свободы — отрицательность себялюбивой единичности; наоборот, положительная сторона свободы приобретает действительность только тогда, когда, с одной стороны, рабское самосознание, освобождаясь как от единичности господина, так и от своей собственной единичности, постигает в-себе-и-для-себя-разумное в его независимой от особенности субъектов всеобщности и когда, с другой стороны, самосознание господина — благодаря общности потребностей раба и господина и заботе об их удовлетворении, а также благодаря тому, что господин созерцает предметное снятие непосредственной единичной воли, в лице раба, приводится к тому, чтобы признать это снятие как истинное также и отношении к самому себе и сообразно с этим и свою собственную себялюбивую волю подчинить закону в-себе-и-для-себя-сущей воли".
Если мы и допустим что труд способствовал превращению приматов в человека разумного и тем более в белого, то высший тип сейчас бесспорно должны представлять люди занимающиеся каждодневным физическим трудом: шахтеры, грузчики, копатели, толкатели, каменщики и т. п. Однако смехотворность такого предположения более чем очевидна, достаточно иметь зрение и обоняние. Анализируя биографии и род занятий всех без исключения античных интеллектуалов и просто известных людей, мы приходим к абсолютному выводу: никто из них нигде и никогда не работал. Не следует, однако, путать «неработу» с отсутствием физических нагрузок. Нет, они занимались спортом, а многие еще и воевали, но заниматься физическим трудом имея цель обеспечить себе хоть минимальный уровень существования им не приходилось. С победой христианства, выставившего казалось бы все что только возможно с ног на голову, решительно ничего не изменилось. Светочи Возрождения — Данте, Петрарка, Боккаччо, Боттичелли, Рафаэль, Леонардо, Тициан, Рубенс, Эразм, Галилей, Гус и еще многие-многие другие, не занимались наемным физическим трудом. Правда, они и не обладали идеальными соматическими характеристиками, так как сам их образ жизни, и полное презрение к телесной оболочке, как к простому "вместилищу души", не давал возможности достичь совершенства по всем параметрам. Исключением выглядит только Леонардо. Христианская мораль, разделявшая понятия «тело» и «дух», никак не предполагала, да и не способна была постичь, что чистое не может «вмещаться» в грязном, ибо в принципе не была способна осознать что есть чистота. По мере кризиса христианства эта тенденция усиливалась. Лейбниц, Кант, Руссо, Юм, Шлегель, Вольтер, Гегель, Фихте, Гете, Конт, Шопенгауэр, Ницше, — все имели вид в высшей степени непрезентабельный. В них не было ничего кроме интеллекта, — большие головы на слабых телах и коротких ногах, — что, впрочем, для XVIII–XIX века было неплохо, ибо подавляющее большинство т. н. «элиты» к тому времени не имело ни интеллекта, ни силы, ни красоты. Именно такое большинство и стало фундаментом на котором выросли бредовые идеи равенства, братства и коммунизма. Опять прошел стандартный вариант: сначала была утрачена сила, затем красота, а в конце, уже в веке двадцатом, — интеллект.
Мы вычеркиваем из истории энгельсовский бред о "труде и человеке". Если все будет нормально, то он займет свое достойное первое место в "Энциклопедии Глупости". Почему Энгельс пришел к столь необычному выводу объяснить чрезвычайно просто. Глубоко презиравший физический труд, ненавидевший всех, он самым неприличным образом эксплуатировал наемных рабочих, рассматривая их как простые говорящие орудия труда. Именно они и создали его богатство, значительная часть которого (6 миллионов фунтов) пошла на содержание и обеспечение достойного существования личного бойфренда — Карла Маркса, у которого Энгельс сделался совершеннейшим зомби. Поэтому произнося "труд создал человека", Энгельс под словом «человек» понимал исключительно себя, ибо ни в ком другом человека не видел. В переводе на понятный язык, энгельсовская формула звучит: "чужой труд создал богатого человека, т. е. меня, Энгельса". Куда более наглый Маркс, назвав пролетариат чудовищем, — он любил это слово, — заявил: "все люди живут трудом, но не все своим". Маркс был выдающимся живым воплощением такой доктрины. Все, абсолютно все марксисты, даже будучи несогласными с теми или иными идеями Маркса, данное правило соблюдали железно. Такова мораль коммуниста, именно она кредо любого из них, аверс и реверс всех коммунистических движений.
Мораль буржуя ничем не отличается, разве что пути несколько другие. Коммунист — всегда прирожденный раб, причем без исключений. Как и всякий раб он не имеет ничего против рабства как такового, более того, он безусловно считает рабство наиболее удобной и удачной формой зависимости человека. Коммунисту не нравится всего лишь одна незначительная вещица: ему не нравится что раб именно он. Ведь действительно, если в стране 200 миллионов рабов, то что изменится, если один из них вдруг станет у руля власти? Поэтому-то марксизм предельно игнорирует роль отдельной личности в истории. Но раб не в состоянии понять, что если страна управляется рабом, то рабами в ней становятся все. Без исключений. Последствия слишком очевидны: когда в том или ином государстве устанавливался коммунистический режим, порядки в ней предельно ужесточались по отношению к тем, что были до него, ведь раб считает что другой раб работает тем лучше, чем сильнее его бьют. В буржуи попадали по-другому, что совершенно не исключает там наличие рабов. Под буржуем мы, конечно, понимаем тех кто непосредственно эксплуатирует труд наемных сотрудников. Высшие буржуи (или как сейчас принято говорить "олигархи") — это те, кто эксплуатирует целые государства, их экономики и людские ресурсы. Так вот, буржуй нерабского происхождения хоть и не видит в объектах своей эксплуатации особей имеющих хоть ничтожное достоинство (что правильно), он не видит в них и явных врагов. Буржуй из рабов, напротив, видит в них самых опасных врагов (что тоже правильно), ибо прекрасно знает чего хочет любой раб или чего он может захотеть, если в определенный момент создастся, как говаривал Ленин, "революционная ситуация".
С позиции психологии масс, революционная ситуация — это момент в который количество рабов желающих сесть на место первого лица в государстве достигает определенной критической величины. И больше ничего. Экономика не играет здесь решительно никакой роли. Вот и вся градация. Раб ненавидит и боится других рабов, буржуй их тоже ненавидит, но боится в значительно меньшей степени. Отсюда и строится государственная политика. Свободный человек либо знает, либо чувствует, что в рассматриваемом случае совершенно одно и тоже, главную вещь: пока рабы у власти, рабство будет существовать. В истории человеческой цивилизации нет ни одного случая когда рабство как система низвергалась бы самими рабами. Ни одного. Юридически рабство либо отменялось волевым решением, как например в России и США, либо рабы переводились в формально свободную категорию для улучшение их экономической отдачи во времена кризиса систем (Рим эпохи упадка).