Языческий лорд
Шрифт:
У него было круглое невинное лицо и густые каштановые кудри, женщины его обожали, но он был неразлучен с Кеттилом, третьим датчанином, что скакал со мной в тот день.
Кеттилу, как и Элдгриму, было, наверное, лет восемнадцать или девятнадцать, он был худ, как струна арфы. Выглядел он хрупким, но это было обманчивое впечатление, потому что он был быстр в драке и силен за щитом.
Кучка моих самых глупых воинов насмехалась над Кеттилом и Элдгримом за их дружбу, которая выходила за рамки простой симпатии, но я принес во двор Фагранфорды
Из Бедехала в Беббанбург скакали и два фриза. Фолкбальд был нетороплив, как вол, но упрям, как мул. Поставь Фолкбальда за щитом, и его нельзя будет сдвинуть с места.
Он был чудовищно силен и туго соображал, но был верным и стоил двух воинов в стене из щитов. Вибрунд, его кузен, очень легко выходил из себя, был надоедлив и забиякой, но полезен в сражении и неутомим на веслах.
Итак, мы вдевятером в сопровождении Блекульфа направились в Беббанбург. Мы шли по той тропе, что вела от Бедехала на север, справа от нас находились песчаные дюны, а слева — болотистые пахотные земли, простиравшиеся до темных холмов в глубине.
Дождь усилился, хотя ветер стихал. Осферт пришпорил коня, чтобы поравняться со мной. На нем был тяжелый черный плащ с капюшоном, скрывающим лицо, но я заметил обращенную ко мне кривую усмешку.
— Ты обещал, что жизнь будет интересной, — сказал он.
— Правда?
— Много лет назад, когда ты спас меня от церкви.
Его отец желал, чтобы сын-бастард стал священником, но Осферт выбрал путь воина.
— Ты можешь завершить свою подготовку, — предложил я. — Уверен, они сделают тебя одним из своих колдунов.
— Они не колдуны, — терпеливо возразил он.
Я ухмыльнулся, Осферта всегда было легко раздразнить.
— Ты бы стал хорошим священником, — заявил я, больше уже не поддразнивая, — и возможно, к этому времени уже епископом.
Он покачал головой.
— Нет, хотя, может, аббатом? — он скривился. — Аббатом в каком-нибудь отдаленном монастыре, пытающимся вырастить на болоте пшеницу и возносящим молитвы.
— Конечно, ты стал бы епископом, — яростно запротестовал я, — ведь твой отец был королем!
Он покачал головой более решительно.
— Я — грех моего отца. Он бы захотел держать меня подальше, спрятать на болоте, где никто не увидел бы его грех, — он перекрестился. — Я дитя греха, господин, и это означает, что я обречен.
— Я слышал безумцев, которые высказывались разумней, чем ты, — заявил я. — Как ты можешь поклоняться богу, что проклял тебя за грех отца?
— Мы не можем выбирать богов, — мягко произнес он, — есть лишь один.
Какая чепуха! Как может один бог присматривать за всем миром? Один бог для каждой ржанки, зимородка, выдры, крапивника, лисы, зайца, оленя, лошади, для каждой горы и рощи, для окуня и ласточки, для горностая, ивы и воробья?
Один бог для каждого
— Ты не понимаешь! Ты не понимаешь! — ответил он возбужденно. — У Бога есть целая армия ангелов, которая заботится обо всем мире! Есть серафимы, херувимы, архангелы, его власть и могущество повсюду вокруг нас! — он помахал искалеченной рукой. — Есть невидимые ангелы, Утред, и они вокруг нас. Крылатые слуги Господа наблюдают за нами. Они видят даже, как падает малюсенький воробышек!
— И что делают ангелы с падающими воробьями? — спросил я его, но на это Беокка не дал ответа.
Я надеялся, что низкие темные тучи и колючий дождь скроют Беббунбург от всех присматривающих за ним ангелов. Мой дядя и кузен были христианами, так что ангелы могли их защитить, если подобные волшебные крылатые создания вообще существуют. Может, и существуют.
Я верил в христианского бога, но не верил, что он единственный. Он был ревнивым, угрюмым и одиноким созданием, ненавидящим других богов и замышляющим устроить против них заговор.
Иногда, когда я о нем думал, я представлял его похожим на Альфреда, только в Альфреде была доброта и любезность, но Альфред никогда не прекращал работать, размышлять или беспокоиться.
Бог христиан тоже никогда не прекращал работать и планировать. Мои боги любили отдохнуть в пиршественном зале или отвести своих богинь в постель, они были пьяными, беспутными и счастливыми, а пока они пировали и развлекались с женщинами, христианский бог завоевывал мир.
Поперек нашего пути пролетела чайка, и я пытался понять, хорошее это предзнаменование или плохое. Осферт сказал бы, что знамений не существует, но он был погружен в уныние.
Он верил в то, что поскольку являлся бастардом, он не мог получить спасение от своего презренного бога, и это проклятие должно было длиться десять поколений. Он верил в это, потому что так говорилось в священной книге христиан.
— Ты думаешь о смерти, — обвинил я его.
— Каждый день, — ответил он, — но сегодня больше, чем обычно.
— У тебя были знамения?
— Страхи, господин, — сказал он, — просто страхи.
— Страхи?
Он мрачно рассмеялся.
— Взгляни на нас! Девять человек!
— И люди Финана, — возразил я.
— Если он высадится на берег, — пессимистично заметил Осферт.
— Он это сделает, — пообещал я.
— Может, дело просто в погоде, — сказал Осферт. — Она совсем не бодрит.
Но погода была на нашей стороне. Те люди, что наблюдали из крепости, начинали скучать. Стоять на страже — это значит день ото дня выдерживать отсутствие каких-либо происшествий, одни и те же люди приходят и уходят, и человеческий разум начинает скучать под тяжестью такой рутины. Хуже всего по ночам или в мерзкую погоду.