Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Вот свалился один, другой, остальные повернули назад. Кто-то с перепугу попытался перескочить через забор, но пуля угодила в него, и он повис на заборе, уронив на землю папаху.
— Дай-ка, братишка, перевяжу тебя, — нагнулся к Шмае молодой паренек.
— Ничего, до свадьбы заживет… На войне без крови не бывает, — улыбнулся тот и вытер рукавом кровь, размазав ее по всему лицу.
— А где тут лазарет? — закричал подбежавший к нему Хацкель. — Может, отвести тебя, а сестрички перевяжут…
— Некогда теперь по лазаретам бегать!.. Не мешай, опять лезут,
Только успел балагула поднять винтовку и зарядить ее, как послышалась команда:
— Огонь!
— Огонь!
— Казаки идут!
Трудно сказать, сколько времени прошло, пока стрельба на площади стихла. Но лишь тогда Шмая поднялся, расправил плечи, потер окоченевшие руки. По щеке текла кровь. Ребята-боевики подошли к нему, хотели было расспросить, кто он и откуда, поблагодарить за то, что выручил их в критическую минуту. В это время из ближайшего двора вышел коренастый пожилой рабочий в кожаной куртке, с наганом в руке и ярко-красной лентой на рукаве. Широкое открытое лицо его казалось суровым. Окинув быстрым взглядом рабочих-боевиков, он перевел взгляд на стоявшего у пулемета незнакомого человека в шинели.
— Кто ты такой, товарищ? Откуда? — быстро спросил он, глядя на пустынную площадь, по которой перебегали боевики.
— Человек, солдат… Бывший ефрейтор, — ответил Шмая, вытянувшись и откозыряв по всем правилам, как делал это на фронте, когда к нему обращалось начальство.
— А как ты сюда попал?
Кто-то из рабочих вмешался в разговор:
— Степу Васильева, нашего пулеметчика, ранило. А тут как раз и максим закапризничал… А казаки наступали на нас, были уже близко… Ну, спасибо этому человеку, прибежал и выручил из беды… Пулеметчиком был на войне… Видно, наш брат, пролетарий…
— Ну что ж, это хорошо! — проговорил пришедший. — Надо потрудиться для мировой революции!.. Спасибо, товарищ! — протянул он Шмае свою крепкую мозолистую руку.
— А как же! И мы за революцию, то есть за Советскую власть… — И, прислонившись к Хацкелю, Шмая снял с левой ноги сапог, достал помятую, промокшую потом и сыростью справку и протянул ее человеку в кожаной куртке. — Если можно, мы останемся с вами…
Пробежав глазами измятую бумажку, тот пытливо взглянул на Шмаю и его приятеля:
— Значит, на фронте воевали, умеете обращаться с оружием?..
— А как же! Немало пороху понюхали… Старая фронтовая выучка.
— Что ж, действуйте! В добрый час, — бросил на ходу пожилой человек, отозвал в сторону одного из боевиков, что-то сказал ему и направился к соседней группе стрелков. Вдруг он остановился:
— Товарищ Спивак!.. Вы ведь ранены… Сходите раньше к санитару, пусть сделает вам перевязку…
— Ничего… Теперь не время, как-нибудь в другой раз… Царапина!
— Чудной какой-то! — возмутился Хацкель. — Ничего себе царапина! Кровь так и хлещет… — И, достав свой мокрый платок, порвал его на три части, связал узлами
— Не надо…
— Почему же?
— И так заживет, убери платок. На бабу буду похож!
— Совсем рехнулся!.. — махнул Хацкель рукой и отошел в сторону, а Шмая опустился на корточки возле пулемета и стал приводить его в порядок.
Рядом стояли рабочие ребята, внимательно присматривались, как новичок с разбитой щекой хлопочет у пулемета.
Заложив в пулемет новую ленту, Шмая спросил:
— А кто он такой, тот, в кожаной куртке, с которым мы разговаривали?
— Командир нашего отряда Гнат Васильевич Рыбалко. Старый подпольщик, большевик…
— Командир отряда? А какой же у него чин? Капитан? Полковник?
— Какие теперь чины?! Солдат революции — вот и весь чин… А вообще он слесарь, пролетарий, — с гордостью ответил молодой чернявый рабочий, лежавший рядом со Шмаей у пулемета.
Свернув толстую цигарку, парень спросил:
— А ты, товарищ, за кого стоишь? За что, значит, воюешь?
— Как это — за что? За правду! А вы за что?
— Мы — за Советскую власть! За большевиков!
— И мы за Советскую власть. А за кого ж еще воевать нам, простым рабочим людям?
— Если воюете за Советскую власть, — отозвался парень, — почему же не носите красную ленту?
— А откуда нам ее взять? — спросил Шмая, не без зависти поглядывая на большой красный бант, приколотый к шапке парня.
Тот пристально взглянул на солдата, снял свою шапку, оторвал кусок ленты и подал ему:
— Возьми…
— Спасибо!.. — сказал тот, искренне обрадовавшись, и, разорвав ленту пополам, протянул кусочек Хацкелю:
— Нацепи и ты… А то, в самом деле, форма у нас неподходящая. Еще подумают, что мы какие-то бродяги!..
Хацкель свирепо посмотрел на него и что-то сердито буркнул. Он не понимал, зачем разбойник лезет в огонь и еще его с собой тащит…
Взглянув на насупившегося товарища, который держал ленту, не решаясь прикрепить ее к шапке, Шмая покачал головой, подумав при этом: «Дуралей несчастный, тебя люди принимают за своего человека, оружие тебе доверяют, а ты еще носом крутишь! Ох и трудно же выбить дурь из твоей башки, балагула!.. Люди кровь проливают за новую Жизнь, а ты о покое мечтаешь. Покой, брат, только на кладбище бывает, да и то не всегда. Теперь такие времена настали, что и мертвым нет покоя…»
С разных концов города еще доносилась дробь пулеметов. Над домами тут и там поднимались облака дыма и пламени. Истошно гудели паровозы, выли охрипшие сирены фабрик и заводов, призывая рабочий люд к оружию…
За Днепром все отчетливее слышался властный голос орудий. К городу спешили красные войска, пробившиеся сквозь сильные заслоны врага. Из-за лохматых облаков выглянуло солнце. Казалось, что оно входит сюда, в Киев, вместе с частями Красной Армии.
И город оживал.
Из своих укрытий сперва робко, а затем смелее выходили горожане. Впервые за долгие месяцы страха и страданий можно было вздохнуть полной грудью.