Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Шрифт:
– Даже инспектор Блонски вступил в партию, - сообщил трактирщик Виткун.
– А когда майор велел ему объясниться, Блонски, говорят, сказал: "Господин майор, с нами молодежь и будущее. Это что-то значит!"
В конце концов они уговорили Штепутата на эту "формальность". И на самом деле, мало что изменилось в Йокенен. Для собраний и маршей штурмовиков Йокенен был слишком мал. Партийный секретарь Краузе приехал из Дренгфурта всего раз, и то в штатском, потому что твердо придерживался правила не напиваться в форме. Смена цвета от черно-бело-красного к коричневому прошла в Йокенен незаметно. Всем прислали по партийному билету и значку со свастикой, чтобы нацеплять на выходной костюм, все платили взносы и все повесили рядом со старым Гинденбургом скромную фотографию из Браунау. Единственным пятном на новой краске был майор, хранивший верность черно-бело-красному,
Все это вспомнилось Штепутату, когда он увидел троицу гостей, распивавших его смородиновку.
– Эй, Карл, - сказал Рогаль, старший из них.
– Послезавтра Гинденбурга привезут из Нойдека в Танненберг. Соберется вся Восточная Пруссия. Приедет фюрер. Нужно, чтобы и из Йокенен было несколько человек. Отдадим ему наш последний долг.
Штепутат прежде всего сел. Он не испытывал большого желания оставлять Марту и ребенка одних на два дня.
– Ты, как бургомистр Йокенен, должен поехать, - заявил Виткун.
Да, пожалуй, это его долг. Шорник Рогаль вызвался поехать и нести флаг союза ветеранов войны. Трактирщик тоже счел своим долгом принять участие. Они как раз обсуждали, на чьей повозке ехать, когда пронзительно зазвонил телефон. Это случалось настолько редко, что Штепутат всегда вздрагивал от неожиданности. Подтянувшись, он подошел к аппарату между коричневым и красным фельдмаршалом.
– Хайль Гитлер, - сказал он в трубку.
Партийный секретарь Краузе сообщил, что правительство рейха объявило двухнедельный государственный траур и что в день похорон Гинденбурга нужно вывесить и приспустить флаги. Со свастикой.
– Само собой разумеется, - пробурчал шорник Рогаль, когда Штепутат повесил трубку.
Йокенен вывесит свои флаги. Все три, какие были в деревне. А послезавтра Йокенен едет в Танненберг. Последняя почесть. Ряды народа. Салют боевому товарищу.
Рудольф Гесс написал некролог полководцу Танненберга, рейхстаг - скорее то, что от него осталось - собрался 6 августа на траурное заседание в Берлине. Но все это не шло ни в какое сравнение с похоронными церемониями перед национальным памятником в Танненберге - похожим на крепость сооружением с шестью башнями, возвышавшимися над равниной лесов и озер. В ночь перед торжественным днем мертвого Гинденбурга перевезли из поместья Нойдек в Танненберг. Это делали ночью специально: факелы солдат, штурмовиков и гитлеровской молодежи красиво полыхали в темноте.
Когда факелы погасли, когда их скудный свет сменился первой утренней зарей, Карл Штепутат был уже на ногах. Марта варила кофе, а он полез на чердак, чтобы выдвинуть древко флага из слухового окна. Красное полотнище со свастикой свисало до смородиновых кустов. Взгляд Штепутата упал на запыленный флаг республики, лежавший под крышей. Марта потом сошьет из него рубашку для мальчика.
Они еще сидели за завтраком, когда из поместья прикатила открытая коляска. В ней сидел шорник Рогаль, обнимая потрепанное знамя союза ветеранов, на котором золотыми буквами упоминались Тур, Седан, Верден и Сомма.
Рядом с ним трактирщик Виткун, облачившийся в коричневую форму новой власти и смутивший этим нарядом Штепутата, собиравшегося надеть сюртук и цилиндр, как и на всех других похоронах в Йокенен.
Когда солнце стало подниматься над горой Фюрстенау, они тронулись, еще до того, как работники поместья стали выезжать на поля. Хорошо, что они выбрались так рано. Штепутату не пришлось быть свидетелем того, как майор поднимал на башне своего замка флаг, но не флаг фюрера, а флаг скончавшейся империи. Это не осталось бы без последствий. А может, и обошлось бы. Йокенен был так далеко от нового времени и новых флагов.
Уютно расположившись в коляске, они покатили по булыжнику и по проселочным дорогам. На юг. Ячмень и рожь уже убрали, овес был скошен.
– Сегодня увидим фюрера, - с пафосом сказал трактирщик Виткун.
После мазурского Реселя дороги оживились. Люди ехали на простых телегах и в экипажах. На железнодорожном переезде возле Бишофсбурга им пришлось выйти, чтобы держать лошадей. Йокенские лошади кое-как притерпелись к тракторам и молотилкам поместья, но огнедышащих паровозов еще пугались. Из окон поезда торчали флаги. Двинулась вся Восточная Пруссия. Женщины
– Фюрер едет!
– кричит чей-то голос.
Ничего не видно, кроме моря голов, повозок и униформ. Может быть, там, за толпой, где горит вечный огонь. Наконец, уже невозможно и идти. Над гробом стреляют пушки, пугающие лошадей. Рядом с йокенцами стоит депутация из Тильзита, за ними группа из Зензбурга.
Далеко впереди читает проповедь военный священник, но почти ничего нельзя разобрать. Все снимают шляпы. "Воспоем силу любви" - старый прусский хорал. Фюрер уезжает. Германия, Германия превыше всего... От Мааса до Мемеля... Все вытягивают руки в немецком салюте. И все время по стойке смирно. От этого и устать можно. Песня про Хорста Весселя. Старый шорник Рогаль роняет свое боевое знамя. Все уже, нет сил держать знамя левой рукой, когда правая вытянута вперед. Штепутат подхватывает полотнище, не давая древку упасть на тильзитцев, а шорник Рогаль ложится в пыль Танненберга. К счастью, у кого-то нашлась фляжка с водой, которую вылили шорнику на голову. Придет ли он в себя? Да, спустя какое-то время. Когда все закричали "Хайль", шорник открыл глаза. Как раз в это время мимо них проходит фюрер со своей свитой. Встав на цыпочки, можно было бы его увидеть, но Штепутат, занятый шорником Рогалем, упускает случай. Зато Виткун еще много лет спустя будет уверять всех, что смотрел фюреру прямо в глаза. И фюрер строго взглянул на йокенцев и отдал приветствие знамени ветеранов.
Проводив мужчин на похороны национального героя, Марта покормила свиней. Потом заглянула к ребенку, который еще спал, так что у нее было время подоить корову. Подмастерье Хайнрих сидел на рабочем столе и пел свои мазурские песни. Он спросил, не нужно ли вывести корову на выгон, но Марта уже успела это сделать сама. Она прошла босиком по мокрой от росы траве, таща корову за собой на цепи. В пруду замолкли жабы-жерлянки, только дикие утки покрякивали в камышах. Полоса тумана срезала верх ивовых кустов. Солнце поднялось над горой Фюрстенау. Бисмаркова башня - отличительный знак местности - все еще мигала, несмотря на яркий день. Кто-то забыл погасить свет. Работники поместья поехали верхом на пруд поить лошадей. От двора к двору дребезжал грузовик, собирая бидоны с молоком. В хлеву Марковши галдели птицы, старая кормила своих кур. Потом она пришла к Марте выпить по чашке кофе.
– Вы слышали, в Петербурге русские танцуют на улицах, - сказала Марковша.
Марта взяла ребенка из колыбели и приложила к груди.
– Потому что умер Гинденбург. Его они боялись... А в поместье Нойдек, говорят, поймали русского шпиона. Он отравил колодец, и от этого Гинденбург умер.
Маленький Герман не хотел есть, и Марта уложила его обратно в колыбель.
– Нам придется все это пережить еще раз, и казаков, и горящие деревни, - всхлипывала Марковша.
Герман Штепутат в возрасте пяти дней впервые слушал рассказы о большой войне, любимое занятие женщин в Йокенен в долгие зимние вечера - подходящее время для страшных историй. Тогда это началось как раз во время уборки. Вечером загорелась йокенская мельница, ее крылья огненным крестом освещали небо. Дурной знак, как сказала Марковша. Такие кресты в небе. Марте было десять лет. Ее отец и старшие братья возили с поля овес. Мать разгружала в амбаре телегу, когда на двор прибежал старший сын - он видел русских. Они набросали в пустую телегу, мягко устланную овсяными снопами, одежду и постели. В то время как маленькая Марта с ревом бегала по всему дому, отец спокойно приехал с полным возом овса, свалил его на ток, задвинул дверь амбара и перепряг лошадей. В это время над деревней уже пролетали шрапнельные снаряды, разрываясь на опушке леса, где окопались немецкие ополченцы. На открытых телегах поехали в лес. Мать усадила детей так, чтобы их спины были закрыты перинами - пух восточно-прусских гусей остановит ружейные пули. Получились настоящие скачки: казаки на своих маленьких лохматых лошадках и крестьяне с их взмокшими рабочими лошадьми.