Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

Зурмински Арно

Пока хоронили слепую бабушку, на шоссе появился долговязый человек в партийной форме, с повязкой со свастикой на рукаве и револьвером на поясе. Он ходил от повозки к повозке в сопровождении лейтенанта в форме защитного цвета и двух молоденьких солдат (не старше Буби Хельмиха), совершенно не умевших обращаться со своими карабинами, и проверял документы. Искали мужчин, способных носить оружие, мужчин для немецкого народного ополчения. Мазуру Хайнриху пришлось слезть с телеги и, хромая, продемонстрировать, что его левая нога на пять сантиметров короче правой. Для Штепутата было достаточно его возраста и факта, что он был бургомистром Йокенен и руководителем всего каравана. Трактирщика Виткуна пробрал понос. Он скрылся в еловом леске и испражнялся там так долго, что у любого нормального человека успела бы отмерзнуть задница. Но с шоссейным обходчиком

Шубгиллой им повезло. Он стряхивал грязь с лопаты, которой они закопали слепую бабушку, когда подошли эти в форме. Все пять с лишним лет войны Шубгилла нес свою исключительно важную в военном отношении службу на дорогах между Коршеном и Ангербургом. Но сейчас все было кончено с восточно-прусскими шоссе, обходчики больше не требовались. Даже множество детей, смотревших большими глазами из-под навеса, ничего не могли изменить: Шубгилла был призван в народное ополчение тут же на месте. Старший сын, которому недавно исполнилось пятнадцать, уже довольно неплохо умел запрягать и распрягать лошадей. Шубгилла взял свой узелок и пошел.

– Один Господь знает, что из этого выйдет, - сказала Марта, глядя, как Шубгилла уходит с людьми в форме. Она все больше и больше склонялась к тому, чтобы вовлечь в происходящие события Господа Бога, вложить все в его руки.

– Если бы Блонски не смылся заранее, взяли бы и его, - заметил мазур Хайнрих.

Да, Блонскому опять повезло. Но они с ним еще встретились, с маленьким инспектором Блонским, выехавшим с каретой и двумя женщинами из замка раньше их. Йокенский обоз догнал его еще до наступления темноты. Блонски поджидал в карете на одном из перекрестков. Он все устроил, разыскал для йокенцев ночлег в поместье под названием Юдиттен. Прежде всего отдохнуть. Переждать. Может быть, скоро вернемся обратно в Йокенен. В 1914 году вернулись.

Юдиттен. На несколько дней мир, теплые комнаты, капающая с крыш вода, спокойное воскресенье. Можно было бы и в церковь пойти. Дети получили молоко, женщины развесили в саду поместья выстиранное белье. Лошадей подковали, починили разорванную упряжь, нашелся и ветеринар, сделавший простуженной лошади укол. Не нашлось только врача для маленькой бледной женщины. Приступы слабости у нее участились. Однажды она упала в обморок на лестнице господского дома Юдиттен, и кучеру Боровскому пришлось нести ее в постель. С едой у нее тоже было неблагополучно. Она могла есть только очень сладкий молочный суп. Жареное из нее тут же выходило обратно. Майорша сидела у ее постели и ходила за ней, как за больным ребенком.

– Ей станет лучше, когда выйдет мартовское солнце, - сказал кучер Боровски.

В Юдиттен еще горел электрический свет, и всегерманское радио еще распространяло свои важные сообщения. Героическая битва бушует в Восточной Пруссии, уверял диктор. Почему только ее нигде не видно?

Никто не был так разочарован действительностью войны, как Герман Штепутат. Он понимал сообщения вермахта буквально и тщетно ожидал борьбы за каждый метр земли, за каждый окоп, каждый разрушенный дом. Но эта война разыгрывалась на огромных пространствах. Если где-то противник давил слишком сильно, фронт прогибался, отходил далеко назад на новые позиции. Врага больше не видели, а уж тем более не видели белки его глаз. Людей убивали на расстоянии, с помощью самолетов и дальнобойных орудий. Это получалось так чисто и никому не омрачало совесть. Уже не нужно было особой личной храбрости, только некоторое понимание техники.

– Скоро поедем обратно, - с уверенностью говорила старая Марковша.

Как в 1914-м.

– Дома как следует прибрать... Представляю, как там все выглядит. Тогда в спальне было полно конского навоза.

А может быть, Йокенен вообще не попал в руки русских. Сообщение вермахта об этом умолчало, сказали только, что Кенигсберг с 28 января в осаде. И что у Эльбинга Красная Армия пыталась выйти к Фришской лагуне. Атака Четвертой немецкой армии на юго-западе далеко не пошла, дала острову Восточной Пруссии только небольшую передышку. Генералу Хосбаху пришлось подать в отставку, потому что атаковать в западном направлении не разрешалось.

– Когда будем дома, зима уже почти пройдет, - грезила старая Марковша. Она прикидывала, на каких грядках посадить редиску и лук, сколько яиц положить под наседку, не будет ли в этом году картошка опять так дико зарастать пыреем.

Но однажды вечером снова запылал горизонт. И совсем недалеко. Это, наверное, был Бартенштайн. Прислуга Юдиттен паковала вещи, а Блонски и Штепутат

до полуночи бегали по комнатам и конюшням. До рассвета нужно двинуться дальше.

Но куда дальше? Как убежать с острова? По льду? К счастью, была зима. Если бы удалось выйти через Фришскую лагуну на косу, а потом по узкой полосе песка вниз на юг. Где-то должна найтись лазейка. Хайльсбергский треугольник продержится, пока беженцы не будут в безопасности! Блонски принес этот слух с дороги. Говорили, что сказал какой-то офицер в больших чинах. Высокое начальство неустанно изобретало воображаемые треугольники, линии, высоты, кольца, круги и дуги, которые непременно нужно было удерживать. Жаль только, что Юдиттен был за пределами спасительного Хайльсбергского треугольника, далеко-далеко к северу. Им нужно было вниз на юг, а потом к вершине треугольника, к морю. И скорей через лагуну, пока не начал таять лед.

Коровы Юдиттен стояли на заснеженных лугах и мычали вслед отъезжающим людям. Скотина чувствовала, что люди в растерянности. Бегство в спасительный Хайльсбергский треугольник. Забитые дороги. На пути первый мертвый солдат. Когда на одном из перекрестков движение остановилось, к Герману подбежал Петер.

– Там впереди лежит один, - сказал он, приглашая Германа с собой. Они пробрались среди телег, мимо детей, игравших вокруг покосившейся снежной бабы. На перекрестке земля разворочена "тиграми". Герману хотелось посмотреть на этих колоссов, но Петер тащил его дальше. К канаве за перекрестком. Там зимнее солнце разъело снег, обнажило наполовину сгнившую прошлогоднюю траву, очистило аккуратную площадку для разбитого при воздушном налете военного грузовика.

– Там, - сказал Петер, показывая в кювет.

Рядом с перевернутой машиной лежало полчеловека. Крови не видно. Из шеи свисали мышцы и жилы. Похоже на старый веник. А голова? Не было головы. Так выглядел мертвый солдат. Старший ефрейтор. Совсем по-другому. Вот лежит, как будто он ничто, упавший забор, сдохший заяц, распространяющий вонь.

– Я думаю, его убило самое большое полчаса назад, - сказал Петер. Он отметил, что форма почти цела. Его так и подмывало пойти проверить, не осталось ли чего-нибудь в карманах. Мертвому это уже все равно! Но голова, эта отсутствующая голова удерживала его. Вдруг появится откуда-нибудь и закричит на него.

Танки освободили перекресток, ушли на Ландсберг. Караван двинулся дальше. Герману не терпелось показать матери безголового мертвеца, но из повозки было не видно. Он так и остался за опрокинутым грузовиком в бесцветной траве прошлого лета.

Но следующий мертвец был хорошо виден всем. Он висел на придорожном дереве - липа это или ясень?
– с высоко поднятой головой (конечно, как же ему еще висеть). Одного ботинка у него не было, у бедняги. В такой мороз. Не было и пальто или куртки. Бросались в глаза свисавшие с тела потрепанные подтяжки. Носки у него были черные, это бесспорно. И клочковатая борода, но она могла вырасти и пока он висел. Он удостоверял свою личность документом, протягивая к проезжающим свою визитную карточку на куске картона: "Кто боится смерти почетной, умрет постыдной!" Мертвым теперь уже не было конца. Вот семья со страшным воем хоронила у обочины младенца (к счастью, эти люди были не из Йокенен). Эти погребения всегда всех так задерживают. К покойникам привыкли, как к поломанным колесам и ревущему скоту. Тяжело видеть только первого мертвеца.

Гораздо страшнее была гололедица. Днем под февральским солнцем дорога оттаивала. К вечеру замерзала опять. Приходилось пускать в дело кнут. Только не застрять на подъеме. Тогда уже тут и останешься. Пока Хайнрих держал вожжи, Штепутат с лопатой бежал рядом с телегой, сыпал лошадям под ноги песок. Так взбирались по обледенелой дороге на холм, а оттуда сползали вниз. Наконец стало невмоготу. Блонски пришел из головы колонны к Штепутату обсудить, где искать ночлег. Но уже больше не было обогретых господских домов и теплых коровников. Оставалось только открытое поле. Повозки становились одна к другой, за йокенцами подъезжали другие. Так продолжалось до темноты. Лошадей не распрягали. Штепутат накрыл их одеялами, чтобы защитить от инея. В ямках разводили небольшой огонь. Женщины кипятили снеговую воду, чтобы хоть попить горячего. Поле - занесенное снегом картофельное поле возле городка Ландсберг - было похоже на цыганский табор невероятных размеров. Что они, все хотели в Хайльсбергский треугольник, а оттуда к спасительному морю? Что они знали о море? Они только и видели, что тихие мазурские озера. На телеге через море? В Берлин. В рейх.