Йоше-телок
Шрифт:
— Вон из суда! Вон! — закричал он.
Люди были так ошеломлены, что потеряли дар речи. Они не верили своим ушам. У каждого язык прилип к гортани.
Затем он подошел к дочери. Он поднял ее с пола, закутал шалью ее растрепанную голову и твердым шагом, как будто вел Цивью к хупе, сметая всех с пути, подвел дочь к раввину и неторопливо заговорил.
— Что с нее взять, с сироты? — сказал он раввину. — Бедняжка слабоумная, калека — совсем ума нет. Пусть лучше за телка возьмутся, это из-за него, безбожника, она попала в беду.
Высокий лоб раввина превратился в сплошную сеть морщин.
— Какого телка? — не понял он. — Что ты говоришь, Куне?
— Да нашего же,
— Йоше? — удивились люди. — Псалмопевец? Этот… этот… телок?
— Он уже не телок, — закричал Авиш-мясник, — а настоящий бык, не будь я еврей!.. Ха-ха!
Реб Мейерл одновременно побледнел и потемнел лицом, став точь-в-точь как стены в комнате суда, которую община уже давно не белила. Ох, ох, что Сатана натворил в его Бялогуре! Танцевал под самым его носом, а он, пастырь своей общины, ничего не видел. Поймали шамесову дочь, которая согрешила с помощником шамеса. И где согрешила? Прямо на кладбище! Ой, беда, беда, как же евреи погрязли в грехе! Ой, беда!
Он поднялся с жесткого стула и сурово приказал:
— Куне, иди и приведи его. Пусть немедленно явится в суд!
Но в этом не было нужды. Еще до приказа ребе за дело взялся Авиш со своими мясниками. Он стрелой помчался в бесмедреш. Следом побежали его парни.
— Вот так телок, — кричал он на всю улицу, — это же бык, не будь я еврей!..
Йоше-телок сидел в бесмедреше.
Во всем городе он один не знал о дочке шамеса, которую поймал Авиш. Он видел, что люди бегут, разговаривают, смеются, бранятся, но сам ни о чем не спрашивал, не вмешивался. Как всегда, он держался особняком, в стороне от всех, и знать не знал ничего, кроме своей работы в бесмедреше, выпавших из книг страниц, которые он относил на чердак, псалмов, стука в ставни, когда на рассвете он созывал людей на службу, и кладбища, куда он каждую ночь уходил спать и читать полуночную молитву. Ни о чем другом он не слышал, не спрашивал, не разговаривал. Он вообще почти ни с кем не говорил, лишь отвечал, когда его спрашивали, — отвечал коротко, большей частью односложно: «да» или «нет».
Вот и сейчас, когда весь город бурлил, он сидел в бесмедреше. Натаскав воды, ровно расставив книги, подобрав и отнеся на чердак вырванный из книги листок, Йоше уселся у порога и стал читать псалмы. В бесмедреше было тихо, все выбежали на шум, и он теперь мог побыть в покое. Никто не приставал к нему, никто не издевался. Он в тысячный раз читал псалмы наизусть, один за другим, с глубоким чувством произносил слово за словом. И вдруг тяжелые, обитые железом двери распахнулись, и не успел Йоше оглянуться, как его уже держали руки — крепкие, сильные руки, сжавшие его, словно клещи.
— Вот он, телок! — со смехом закричали голоса. — Хватайте его!
Юноша уставился на людей полными удивления черными глазами. Но сказать ничего не сказал. Во время чтения псалмов он не прерывался на разговоры. Лишь таращил глаза, которые сделались вдвое больше. Он думал, что это шутка, что над ним издеваются, как это часто делали парни из бесмедреша. Те не раз хватали Йоше, брали в заложники: укладывали на стол и пороли. Они постоянно мучили его. Но такой крепкой хваткой Йоше еще никогда не держали. Он почувствовал на себе чужие руки, увидел чужие лица — незнакомые, разгоряченные, и взмолился, как немой:
— Ну… а… — сказал он. — Ну…
Они не отпустили его, наоборот, один парень снял со штанов солдатский ремень и связал ему руки за спиной. Юноша почувствовал страх и начал защищаться.
— Ай! — крикнул
Он думал, что это на них подействует. Но его слова лишь вызвали громкий хохот.
— Вы только послушайте нашего дурачка! — смеялись парни. — Ему, видите ли, нельзя разговаривать, праведнику нашему! С Цивьей тебе тоже нельзя было разговаривать?..
— Никакой он не телок, — гнул свое Авиш, — бык он, не будь я еврей…
Йоше не понимал всех этих разговоров, не знал, как они связаны с ним, но чувствовал, что дело принимает опасный оборот, что это уже не шутка. Слишком много ненависти и злобы было в глазах парней. Он забыл о псалмах и стал кричать:
— Спасите!
Но тут Авиш-мясник так ударил его кулаком в лицо, что кровь потекла у него из носа и изо рта. Завитки черной бородки сразу же слиплись в красные косички. У него потемнело в глазах. Он потерял дар речи. Точно так же Авиш утихомиривал скотину на бойне, если та слишком брыкалась перед убоем: одного удара его кулака в челюсть было довольно.
— За руки, за ноги, — приказал Авиш, — хватайте быка!
Они схватили Йоше и взвалили на плечи так же, как до того — девушку. С безвольно повисшими ногами и руками, с кровью, капающей из носа и рта, он был и впрямь похож на заколотого телка, которого мясники несут с бойни в лавку. Шапочка соскользнула с его головы. Кудрявые волосы, черные как смоль, горели в лучах закатного солнца.
— Поймали, — возвещал Авиш-мясник мощным басом, — поймали Цивьиного быка… несем его к раввину…
За ними бежали мужчины, женщины, дети. Мужчины плевали в Йоше, мальчишки бросали камни, а женщины потрясали кулаками.
— Камнями его забить надо, безбожника, за наших детей! В порошок стереть!
Позади в больших отцовских сапогах бежал мальчик из талмуд торы [142] , сын бедняка, и нес Йошину перепачканную бархатную шапочку.
Глава 19
Несколько часов бялогурский раввинский суд допрашивал Йоше и ничего не мог от него добиться.
Суд состоял из трех человек. Посредине сидел раввин, по правую руку от него — даен [143] реб Шахне, вспыльчивый человек с курносым красным носом; он без конца сморкался в большой красный носовой платок. По левую руку от раввина сидел реб Тевл, торговец лесом; он умел разрешать религиозные вопросы, но не хотел принимать на себя раввинские обязанности. На двух длинных скамьях расселись почтенные горожане и богачи. У стен, у печи жались ремесленники и бедняки. К дверям и окнам прильнули женщины, водоносы и дети.
142
Талмуд тора — учебное заведение для мальчиков из неимущих семей, которое оплачивала община.
143
Даен — судья в раввинском суде.
Суд начал раввин — как всегда, по-доброму.
Как только в комнату внесли Йоше-телка, раввин побледнел.
— Фу! Кровь?! — закричал он. — Это не по-людски, видеть не могу, фу!
Он взял окровавленного Йоше за рукав, отвел в прихожую, где стояла бочка с водой, и сам полил ему на руки из медного ковша.
— Ой, беда, беда, — охал он, отворачиваясь.
От запаха человеческой крови раввину становилось дурно. Он не мог даже смотреть на кровь. Когда юноша вытер лицо полой капоты, реб Мейерл от слабости велел усадить себя на скамью. Йоше остался стоять.