Юбер аллес (бета-версия)
Шрифт:
Самое же обидное было в том, что во всех остальных отношениях город Власову скорее нравился. Во всяком случае, вокзал был не в пример чище московского, а маленькая гостиница, в которой он остановился прошлой ночью, сильно напоминала какой-нибудь уютный берлинский Ferienheim. Что и неудивительно - хозяйкой была пожилая фолька строгого нрава. Власов не без удовольствия наблюдал, как она - вежливо, но очень твёрдо - отказала в постое парочке без свидетельства о браке. Что касается Власова, то она сразу признала в нём солидного, приличного клиента, но тем не менее сообщила, что гости нежелательны, особенно противоположного пола, шуметь после десяти часов запрещено правилами заведения, ночные прогулки не приветствуются, возвращение после двух часов ночи влечёт за собой десятипроцентное
Выспался он неплохо, встал без будильника, завтрак оказался скудноватым, но вполне пристойным. Улицы города, по-утреннему пустынные, напоминали берлинские - длинные, прямые, не хватало только деревьев, но и это было бы не так скверно, если бы не трижды проклятый климат.
Власов в очередной раз окинул взглядом слякотный, истоптанный ногами двор. Поднимать голову и рассматривать серое буржское небо не хотелось.
– Простите великодушно, - обратился к Фридриху маленький старичок в обтрёханном пальто какого-то древнего фасона, с картузом на голове и потрёпанным рыжим портфелем под мышкой, - вы не слышали, сам-то будет?
– Кого вы имеете в виду?
– ответил вопросом на вопрос Власов.
– Ну как же... Сам! Дмитрий Сергеич-то наш...
– старичок искательно улыбнулся.
– Или, значит, протестует всё? Ох, зверюги, чего же они творят-то...
– непонятно закончил он.
– Дмитрий Сергеевич прекратили голодовку неделю назад, - вклинилась в разговор какая-то старушка в пуховом платке.
– Сейчас у них реабилитационный период.
– А вот и наша Варвара Станиславовна!
– старичок расплылся в улыбке.
– Вас что-то совсем не видно. Ходить к нам, значит, перестали...
– Ничегошеньки не значит! Ноги у меня, ноги болят... Ох, забыла! Доброго здоровьичка вам, Лев Фредерикович!
– И вам того же, Варвара Станиславна... Позвольте...
Старушка - жестом, претендующим на грациозность - выставила запястьем вперёд иссохшую лапку. Старичок галантно склонился над ней и тут же с ойканьем выронил портфель, по-жабьи шлёпнувшийся в натоптанную снежную кашу.
Власов быстро наклонился, поднял портфель и вручил его старичку - не столько из жалости к старичку, сколько потому, что вид валяющейся в грязи вещи резал глаз. Лев Фредерикович рассыпался в благодарностях. Старуха тоже пробормотала что-то о "любезном молодом человеке".
Власов с тревогой подумал, что теперь юркие старички могут и прицепиться. В его планы это не входило.
– Но когда же откроют?
– Могут и задержать... специально. Эти. Понимаете?
– Да уж понимаю, как не понять. Не первый раз, хе-хе, - старичок заперхал, тётка зачем-то подхватила его под руку.
– Так он-то сегодня будет или как? Зря стоим?
– Будет, будет, Лев Фредерикович, - успокоительно забормотала женщина, вытянув шею и щурясь.
– Обещали, что будет. И Фрау тоже...
– Пускают!
– закричал кто-то у входа пронзительным фальцетом.
Толпа заволновалась: судя по всему, всем хотелось пройти в магазин как можно скорее.
Власов отошёл в сторонку от засуетившихся людей. "Если это и есть поклонники Лихачёва", - решил он - "то Хайнц, похоже, зря тратил время". Но, решив не торопиться с выводами, он подождал ещё три минуты, после чего отправился следом за всеми.
Магазинчик был невелик. Внутри всё было обставлено как в любом книжном магазине Райхсраума: длинные стеллажи, кассовый блок, в углу - стенд с политическими книгами. В Дойчлянде на таких стендах обязательно присутствовали брошюрки с последними выступлениями Райхспрезидента, томик Дитля и три портрета. В других странах Райхсраума на этом месте выставлялись сочинения местных
Люди толкались возле кассы, где та же самая книжка была сложена штабелями. Фридрих заметил, что некоторые брали по три-четыре экземпляра.
Купившие не расходились, а продолжали толпиться возле стенда - видимо, чего-то ожидая.
Власов подошёл к кассе и взял в руки зелёную книжицу, заглянул в шмуцтитул. На скверной серой бумаге было пропечатано: "Санкт-Петербургская Академия Наук. Серия "Исследования по структуре знаковых систем. Том XXXVI". Дальше шло название - "Д. С. Лихачёв. К реструкции топоса историко-семиотического субстрата восточногерманского субэтноса: введение в постгерманистику". Одолев это неудобопроизносимое название, он машинально отметил, что сей труд был отпечатан в академической типографии, а в номерном коде книги имелась буква F, что означало "Forschung" (научное исследование). С таких книг, вспомнил Власов, не взимался налог на продажи, а также - что в данном случае, похоже, было важнее - они практически не подвергались предварительной цензуре. Наука должна развиваться свободно, как учил Дитль...
С нехорошим предчувствием Власов открыл книгу на середине.
"Осознание мультиплицированного характера восточно-немецкой культуры, её мутантности и мутагенности, сотканности из противоречивых оснований, - прочёл он, мучительно продираясь сквозь слова, - не должно затенять интуицию эвентуально присущей этой полифонической целостности единой ритмотопики, её прагерманского единства, раскрывающегося в последовательности образов, несущих на себе отпечаток этой целостности, по отношению к которой конкретные историко-культурные проявления таковой есть всего лишь эпифеномены, внутренняя суть которых не может быть понята без привлечения того набора представлений, который мы несколько раньше обозначили как "пра-немецкая самобытность", причём напряжённое отношение между "бытием" и "самостью", не столько дано, сколько задано ритмотопикой, которая, в свою очередь, не может и не должна восприниматься как нечто заранее заданное и неподвижное - напротив, ей присуща протеистичность, гераклитовская текучесть, для которой всякая форма есть ни что иное, кк волна, смывающая другую волну-форму, но при этом принимающее от неё то послание, которое она несла и которое, обогащаясь, но и теряя, в самой своей изменчивости содержит нечто незыблемое, каковое..." - тут терпение Фридриха истощилось, да и словечки "немецкая", "немецкое", ловко ввёрнутые в эту белиберду, царапали глаз. Власов с раздражением захлопнул книгу и положил её на место с твёрдым намерением больше не брать её в руки. Во всяком случае, без крайней необходимости.
Однако, обведя взглядом магазин, он с недоумением понял, что народ, разбившись на кучки, увлечённо листает свежеприобретённые материалы и делится впечатлениями.
Решив не церемониться, Фридрих подошёл к давешнему старичку в картузе и заглянул ему через плечо. Старикан его заметил, но воспринял его жест как должное. Он даже подвинулся, чтобы подошедшему человеку было удобнее смотреть.
– Не, вы только представьте себе, а?
– возбуждённо зашептал он, тыча длинным жёлтым ногтем куда-то в середину страницы, - что Дмитрий Сергеевич-то наш выдал! Вот так в открытую всё и говорит!
Власов вгляделся и разобрал: "Неизбежная - более того, ожидаемая и заметная уже в ближнем временном горизонте, - имплозия внешних контуров единства пангерманоморфного ареала ставит перед исторически-ответственной частью интеллектуально-полноценных страт ингерманландского субэтноса задачу реинтеграции подлинно германских элементов на основании ахронического образа немецкости, взятой per se..."
– Тоись, значит, конец, - у старичка театрально заколыхались руки, - совсем, значит, скоро... Райхсраум-то ихний того, сдуется, стало быть... Прямо вот так и пишет... С ума сойти...