Юлиан Отступник

Бенуа-Мешен Жак

В ту же ночь Юлиан и его катафрактарии предприняли попытку уйти. Это была рискованная операция; тем не менее она удалась. Оставив позади осажденный город, Юлиан сразу же поскакал к столице Шампани, где размещался десяток легионов под командованием военачальников Марцелла и Урсицина.

VI

Констанций назначил Марцелла главнокомандующим армий Галлии вместо Урсицина перед самым приездом Юлиана во Вьенну. Однако — и это было вполне в его духе — он велел, чтобы Урсицин оставался во главе войск вплоть до окончания текущей кампании и временно продолжал осуществлять командование. Это распоряжение поставило обоих командующих в двусмысленное положение.

В течение всей беспокойной весны основная часть

римских войск не принимала участия в событиях. Такое бездействие было тем более необъяснимо, что римские силы находились на позициях, позволявших легко атаковать левый фланг германцев и захватить их врасплох. Однако, вместо того чтобы это сделать, Марцелл и Урсицин не двинулись с места. Как с иронией пишет Либаний, «похоже, что, несмотря на обладание огромной силой, они мечтали лишь о том, чтобы выспаться» ¹⁸.

Скакавший во весь опор по шампанской долине Юлиан задавал себе вопрос, почему римские войска бездействуют. Прибыв в Реймс, он понял причину. Двое командующих не только относились друг к другу с жестокой ревностью, но имели особое задание: надзирать за самим Юлианом. «У них был письменный приказ следить за мной пуще, чем за противником», — напишет он впоследствии ¹⁹.

Возможно, Марцелл и Урсицин действительно находились поначалу в некоторой дремоте, однако очень скоро Юлиан сумел разбудить их. Чувствуя, что погибнет, если немедленно не применит свою власть, он потребовал созыва военного совета. Разгоряченный недавней долгой скачкой в седле, он сурово бранил командующих, стыдил их за апатию и указывал им на то, что они упустили возможность уничтожить варваров.

— Как вы собираетесь побеждать, — кричал он в пылу раздражения, — если неспособны даже распознать ситуацию, в которой можно одержать победу? Вы сидите здесь, сонные и безучастные, тогда как уже пришло время начать движение вперед, опрокинуть неприятеля и отбросить его на другой берег реки!

Юлиан говорил с таким жаром, что командующие не нашли, что ему возразить. Они не посчитали себя вправе противиться Юлиану и передали ему руководство предстоящими операциями — что было запрещено инструкциями Констанция. Впрочем, само присутствие Юлиана в Реймсе воодушевило всех. Войска, утратившие было боевой дух, теперь, почувствовав над собой руку человека, точно знающего, чего он добивается, хотели одного — воевать. Отметая все возражения, которые ему пытались предъявить, Юлиан объяснил, что пора переходить к наступлению. После часового совещания военный совет подчинился его призыву и согласился идти на Рейн, чтобы освободить Кёльн.

Поспешно и не встречая препятствий на своем пути, войско преодолело ущелья Вогезских гор и вступило в долину Рейна. Все города по берегам реки — нынешние Страсбург, Брумат, Цаберн ²⁰, Зельц, Шпейер, Вормс и Майнц — были окружены ордами франков и алеманнов. Последние привыкли к обширным пространствам долин и к густым лесам и отказывались входить в города, где задыхались внутри стен и на узких улочках ²¹. Поэтому они располагались лагерем вокруг крепостей, которыми овладели, не думая о том, какую пользу можно извлечь из этих стен и башен. Разграбив крепость, они даже не оставляли в ней гарнизона. Подобный способ ведения войны во многом облегчал задачу Юлиана.

Добравшись до Брумата, он двинулся вниз по течению реки, освобождая один за другим осажденные города, которые попадались ему по дороге. Кобленц сдался, не оказав сопротивления. Там Юлиан ненадолго задержался, чтобы рассмотреть Рейн, и нашел, что у этой реки «героический характер». К сожалению, ее противоположный берег, некогда усаженный виноградниками и украшенный сторожевыми башнями, теперь представал взору в виде полей, покрытых руинами.

Наконец римская армия подошла к Кёльну. Ворота города были открыты, потому что алеманны разбежались. Юлиан вошел в город без труда. Но в каком плачевном состоянии предстала перед ним древняя колония ветеранов, основанная Агриппой и разросшаяся при Нероне! Варвары пробыли в несчастном городе десять месяцев и сделали

все возможное, чтобы полностью опустошить его. Юлиан остановился в Кёльне и посвятил несколько следующих недель тому, чтобы поднять город из руин. Он велел восстановить укрепления и дома, площади и храмы, среди которых с удивлением обнаружил святилище Митры. Ему сказали, что именно здесь во времена Аврелиана легионеры приносили жертвы Божественному Солнцу. Хотя он и поставил свою подпись под запрещающим указом Констанция, он не стал препятствовать восстановлению храма, что понравилось солдатам. Он также постарался прийти на помощь двум соседним городам ²². Один из них получил в свое распоряжение постоянный гарнизон, другой — запас провизии, достаточный для того, чтобы население могло избежать голода.

После этого, считая, что он не зря потратил время, и будучи не в силах в настоящий момент добиться большего, Юлиан вернулся в Санc, где и расположился на зимних квартирах.

VII

Последние месяцы 356 года Юлиан провел в столице семнонов. Успех его первой кампании превзошел все ожидания. Он был в приподнятом настроении и решил посвятить вынужденный перерыв в войне занятиям литературным. Чтобы как-то скоротать долгие зимние вечера, он начал сочинять «Панегирик Констанцию».

То, что цезарь составил речь, восхваляющую достоинства императора, само по себе было явлением беспрецедентным. Но то, что Юлиан стал восхвалять человека, которого ненавидел более всего на свете, просто не укладывается в рамки здравого смысла. Не без неловкости читаешь эти страницы, на которых сын Юлия Констанция приписывает императору такие добродетели, как «образцовую кротость, великодушие, чистосердечие и преданность духу семьи» ²³. Над кем он насмехался? Можно было бы подумать, что его творение — мистификация или насмешка, но это вовсе не так: здесь нет ни малейших намеков на некую двусмысленность или «эзопов язык». Может быть, мы должны видеть в этом документе проявление лицемерия, столь свойственного гонителям Юлиана? Но лицемерие не было присуще ему. Верно, что жизнь научила его скрывать свои мысли. Однако нет никаких оснований считать его лжецом и обманщиком. Так какое же чувство могло продиктовать ему эти безмерно льстивые строки и напыщенные комплименты? Как бы там ни было, Юлиан утратил чувство меры. Нельзя не пожалеть о том, что он создал это произведение. Но раз уж оно существует, его следует принять таким, каково оно есть, и попытаться выяснить, можно ли найти ему объяснение, если уж нельзя найти оправдание…

Отметим с самого начала, что его подобострастие, — если это можно назвать подобострастием, — не выходит за определенные рамки, потому что Юлиан решительно не делает никаких уступок в плане религии. Он старается не применять стиль, характерный для христиан, писавших восхваления Констанцию. Нигде он не говорит ни слова, способного изобличить его как обманщика в глазах тех, кто знал о его истинных убеждениях. Он заимствует словарь, образы и стилистические обороты только у таких откровенно языческих авторов, как Фемистий и Либаний ²⁴. В этом плане он во всяком случае не заслуживает упрека.

Далее, не исключено, что Юлиан, окрыленный первыми победами, хотел наметить пути примирения с Констанцием. Зная непомерное тщеславие своего двоюродного брата и то, каким бесстыдным образом ему льстит ближайшее окружение, он понимал, что не должен скупиться на похвалы, если хочет быть услышан. Возможно, создавая свой панегирик, он хотел сказать Констанцию: «Давай прекратим наши ссоры. Забудем о прошлом. Смотри, до какой степени я сам забыл о нем! Давай заключим союз Философии и Власти! Империя от этого только выиграет». Если рассматривать его панегирик под таким углом зрения, то он приобретает совсем другой смысл. Он может быть понят как иносказательный «дальновидный призыв к пониманию, согласию, забвению раздоров, к честному сотрудничеству и щедрому милосердию» ²⁵. (Мы должны быть благодарны Бидэ за то, что он предложил такое объяснение.)