Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги
Шрифт:
В ноябре 1923 я оказалась в Петрограде (теперь Ленинград). Официально я была библиотекарем, заведующей отделом в Публичной библиотеке (бывшей Императорской библиотеке). Тайно же я была католической монахиней. Я получила жалобное письмо от одной дамы, которая из-за нервной болезни помещена была в психиатрическую клинику в пригороде Петрограда (так называемая «больница одиннадцатого километра»), одну из старейших психиатрических лечебниц в России, довольно хорошо известную. Больница сполна отражала в себе общие для той эпохи хаос и нищету. Дама в том письме попросила у меня помощи, питание было недостаточным, а также просила помочь получить разрешение покинуть больницу, так как ее болезнь лишь усугублялась соседством с другими больными. Я решила самолично съездить в больницу, чтобы посмотреть, что можно сделать для этой бедной женщины. Я немного знала главного врача, так как тот бывал иногда в Публичной библиотеке. Поэтому, приехав в больницу, я обратилась к нему напрямую. Он принял меня чрезвычайно любезно и предложил сразу проводить к той больной, что меня интересовала. Мы тотчас отправились в женское отделение; врач предупредил меня, что нам придется пройти через зал, в котором много больных, и что с ними не нужно разговаривать, чтобы их не возбуждать; на тот момент они были спокойны, в тот зал их поместили на несколько часов, чтобы в их палатах сделать небольшой, но крайне необходимый ремонт: привести в порядок отопление, починить водопровод и т. д. По пути мы беседовали о той ужасной нищете, которая парализовала все усилия медицинского персонала: всего не хватало, здания превращались в руины, и врач рассказал о безнадежных усилиях, которые ему приходилось предпринимать, чтобы добыть самое необходимое. Я упоминаю эту деталь, чтобы объяснить, что говорили мы не о больных, а совсем о других вещах и что ничто не подготовило меня к той картине, которую мне предстояло увидеть. «Теперь, –
Испустив этот крик, девушка, казалось, рванула в мою сторону, но вдруг упала на землю и стала кататься в страшных конвульсиях, пена на губах, руки и ноги разметались во все стороны, как если бы она пыталась их себе оторвать. Врач схватил меня за руку и увлек назад из этого зала, а затем, закрыв за собой дверь, быстро спросил: «На вас есть крест?» Он на мне был: маленькое распятие, подвешенное к четкам. Этими четками, освященными в Риме, я особенно дорожила, я тогда всегда носила их с собой, спрятав под платье. В тот день поверх льняного платья на мне было очень толстое осеннее пальто (потому что температура уже была ниже нуля), застегнутое на все пуговицы. Никто не мог бы догадаться, что у меня эти четки с маленьким крестиком. Но на быстрый вопрос врача я просто ответила: «Да». «Ах, мне нужно было вас предупредить. Она чувствует крест даже на расстоянии через две палаты». Затем, попросив его подождать, он побежал к больной, закрыв за собой дверь. Жуткие крики продолжали раздаваться, затем затихли, превратившись в хрипение, пока не удалось одолеть несчастную больную и увести ее. Врач вернулся лишь через четверть часа, очень бледный и явно взволнованный. Вот что он мне рассказал: эта девушка, семнадцати лет, член комсомола, дочь честных рабочих, принимала участие во многих богохульных спектаклях и шествиях, какие принято проводить в комсомоле. Однажды она играла роль Богоматери в мерзком святотатственном зрелище. На следующий день у нее вдруг случился приступ меланхолии, она сбежала от товарищей, впала на некоторое время в напряженное молчание, к которому вскоре добавились сильные приступы и постоянное возбуждение, выражавшееся потоком богохульств. В таком состоянии ее и поместили в психиатрическую клинику, где к моменту моего прихода она находилась уже три месяца. Иногда у нее бывают периоды полного покоя, длящиеся по нескольку дней, и тогда она спит тяжелым сном изможденного человека. Затем возобновляется возбуждение, и тогда несчастная целыми часами беспрерывно изрыгает жуткие богохульства; врач сказал, что он никогда прежде не слышал таких богохульств, произносимых с такой яростью, упорством и извращенным воображением. И такое жуткое возбуждение порой заканчивается приступами вроде того, которому я стала свидетелем: несчастная катается по земле, члены напряжены, все тело сотрясают сильные конвульсии; иногда конвульсии побуждают ее к жутким прыжкам на метр от пола; однажды в один из таких приступов она отлетела к окну и головой выбила стекло, что вызвало многочисленные порезы. В тот день приступ был спровоцирован самим видом этого окна, рама которого напомнила больной форму креста. Пришлось перевести ее в палату с круглым окном. Она на большом расстоянии чувствует предмет, который может напоминать религиозный символ, особенно крест, предмет, от которого она особенно впадает в ужас. В день моего посещения она была в спокойной фазе; она спала в палате, выходившей в маленький коридор, из него был выход в зал, о котором я говорила.
В момент, когда врач открыл, с другой стороны зала, дверь, через которую мы должны были войти в этот зал, больная спрыгнула со своей кушетки, пересекла маленький коридор и распахнула дверь, отделявшую коридор от зала [135] . Добавлю, что длина зала между двумя дверями была около двадцати метров. Ворвавшись в зал, больная рухнула на пол в двух или трех метрах от двери, в которую вошла; она находилась, таким образом, на расстоянии примерно семнадцати или восемнадцати метров от порога двери напротив, где была я. Стоит также добавить, что мне приходилось до этого видеть эпилептические припадки, и могу утверждать, что приступ с конвульсиями у этой несчастной не имел ничего общего с такими припадками. Она упала лицом вниз, согнув ноги в воздухе, затем, пока ее лицо билось об пол, а тело извивалось рывками, словно от ударов эклектического тока, руки и ноги изогнулись штопором, как будто кто-то пытался их оторвать. Не только ни следа не осталось от одеревенелости, но, наоборот, все тело казалось словно разъединенным и лишенным скелета. От лица, сведенного жуткой судорогой, казалось, осталась лишь пара вытаращенных глаз и широко раскрытый рот, издававший душераздирающие крики. Я спросила у врача, много ли у него больных такого рода, потому что в городе тогда поговаривали, что молодежь, завербовавшаяся в антирелигиозные группы, часто проявляла признаки безумия. Он мне ответил, что к нему, действительно, часто приводят молодых больных с серьезными нервными расстройствами и что во многих случаях нервный шок проистекал из патологического возбуждения, вызванного профанациями и отвратительными кощунственными шествиями; бывают также и подлинные случаи религиозного или богохульного безумия. Бывали случаи меланхолии, серьезной депрессии и т. д. Но никогда еще ему не приходилось лечить настолько сильный случай с такими странными симптомами. По его мнению, эта девушка страдает не безумием, а истерией; однако ее приступы не относятся к феноменам, которые проходят по классу истерии, а сила этих приступов просто обескураживает. Я спросила его, какой вид лечения применяется к этой несчастной больной.
135
Этот параграф сопровождается небольшой схемой: прямоугольный большой зал, к которому примыкают с двух углов, противоположных входу, две маленькие палаты, одна из которых соединена с залом коридором.
«Ну, конечно, успокоительное, снотворное и т. д.». И он пожаловался на то, с каким трудом удается добывать необходимые лекарства, на недостаточность любого лечения в условиях такой нищеты, на невозможность найти хороших санитарок… Я прервала его: «Доктор, а не думаете ли вы, что вашу больную нужно было бы просто подвергнуть экзорцизму?» Старый врач посмотрел мне прямо в лицо, затем коснулся своих седых волос: «Видите ли, я всю свою долгую жизнь посвятил позитивной науке. Я никогда не признавал ничего другого. Но вот уже некоторое время… я чувствую себя сбитым с толку. И я чувствую соблазн с вами согласиться…» В этот момент нас прервали, и продолжить разговор уже не было возможности. Я покинула больницу с твердым намерением туда возвратиться, чтобы поближе увидеть эту больную. Этому помешал мой арест, разразившийся три недели спустя [136] , и я так больше никогда и не увидела ни эту больную, ни старого врача.
136
14 ноября 1923 года.
Красная каторга. Воспоминания узницы в стране Советов
Свидетельство Юлии Данзас о восьми годах своего заключения в советских тюрьмах и лагерях, от Ленинграда до тюрьмы в Иркутске, до пребывания в лагере на Соловках, обладает исключительной ценностью, так что его давно следовало бы переиздать: это, по сути, первое женское свидетельство о пребывании в ГУЛАГе, в котором естественным образом акцент сделан на условиях, в которых содержатся женщины-заключенные [1] . Похоже, что то, что больше всего возмущало саму Юлию и казалось ей самым мучительным, – это «систематическое оскорбление целомудрия и женского достоинства» и обязательная (и преднамеренно созданная) скученность, когда политзаключенные живут рядом с развращенными уголовниками: «Невольно приходили в память времена гонений на христиан в эпоху языческих императоров, когда христианских девственниц в виде пытки запирали в дома терпимости…»
1
А. Солженицын посвятил одну главу «Архипелага ГУЛАГа» – «Женщине в лагере» (гл. III, 8) – этой теме, но ему, очевидно, не были доступны мемуары (анонимные) Ю. Данзас. Гл. III, 2 посвящена Соловкам. См. также книгу Энн Эпплбаум (Applebaum Anne. Goulag. Une histoire. Grasset, 2005. P. 352–364). Об условиях содержания женщин в лагере можно прочитать более поздние свидетельства: Маргариты Бубер-Нойман (Buber-Neuman Margarete. Prisonniere de Staline et de Hitler. Deportee en Siberie. Paris: Seuil, 1949), Евгении Гинзбург («Крутой маршрут». Милан, 1967), Екатерины Олицкой («Мои воспоминания», Франкфурт-на-Майне, 1971) и особенно польки Барбары Скарга (Skarga Barbara. Une absurde cruaute. Temoignage d’une femme au Goulag (1944–1945). Paris: La Table Ronde, 2000).
Когда вышла «Красная каторга», в 1935 г., было еще совсем мало свидетельств о ГУЛАГе, и все они были написаны мужчинами [2] . Впервые именно Юлия подробно описала, что представляет из себя путь «по этапу» к месту заключения, четыре месяца от Москвы до Иркутска в тюремных вагонах («столыпинских»), какими были арестантская еда, наказания, вся система унижения и эксплуатации трудящихся, которых порой просто продавали на другие предприятия [3] . Когда Юлия работала в отделе статистики, у нее был доступ к секретным документам, из которых она приводит следующие данные: количество заключенных, смертность, размер камер и т. д. О себе Юлия пишет очень сдержанно, конечно, из скромности: ей хочется привлечь внимание не к собственной личности, а к тем сотням тысяч «несчастных», с которыми обращаются хуже, чем со скотом, и к чувству стыда «за человечество», который вызывает такая машина уничтожения. Юлия ничего не пишет, в том числе и о своих встречах, хотя известно, что она могла видеть время от времени отца Леонида Фёдорова, епископа Болеслава Слосканса, Дмитрия Лихачёва и других заключенных. Такое молчание было вызвано осторожностью: многие из знакомых Юлии все еще находились в заключении или в ссылке. Бурман, очевидно, был знаком с более подробной версией воспоминаний – где, в частности, упоминаются и многие московские католические сестры (в том числе Абрикосова), осужденные вместе с Юлией Данзас, – и подтвердил их подлинность «письменным заверением» [4] . Не раз оказываясь на грани гибели в Иркутске, на Соловках, Юлия Данзас мученически прошла этой стезей страданий, сохранив во всех испытаниях свою веру.
2
О Соловецком лагере выходили следующие книги: Malsagov Soserko A. An Island Hell: a Soviet Prison in the Far North. London, 1926; по-русски: Мальсагов С. А. Адские острова: Советская тюрьма на Дальнем Севере. Нальчик, 1996); Duguet Raymond. Un bagne en Russie rouge. Solovki, l’Ile de la Faim, des Supplices, de la Mort. Paris: Jules Tallandier, 1927, 290 p. ill. (с главой, посвященной женщинам и детям; переизд. Николя Вертом в 2004 г.); Безсонов Юрий. Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков. Paris: Impr. De Navarre, 1928); Зайцев И. М. Коммунистическая каторга, или Место пыток и смерти: Из личных страданий, переживаний, наблюдений и впечатлений. Шанхай, 1931, 165 с.; подробная книга, в которой отдельная глава посвящена православному духовенству, а отдельная – женщинам в лагере, с иллюстрациями автора). См. также книгу Олега Волкова «Погружение во тьму» (М., 1989), но в ней речь идет о Соловках до 1929 г., когда политические заключенные содержались в еще менее суровых условиях, чем те, в которые попала Юлия Данзас.
3
См.: Rossi Jaques. Manuel du Goulag. Dictionnaire historique. Paris: Le Cherche midi, 1997 (со статьей о Соловках на с. 254–258).
4
Бурман. С. 663.
Мы воспроизводим «Красную каторгу» по изданию 1935 г., вышедшему (анонимно) в издательстве «Cerf», вместе с предисловием. Но мы отмечаем здесь и расхождения с архивным текстом, озаглавленным «Восемь лет в заключении в России» (17 страниц машинописи, напечатанной на плохой машинке, без французских аксантов, без разделения на главы) и датированным 7 апреля 1934 г., Берлин, то есть написанным Юлией Данзас через месяц после ее бегства из СССР [5] .
5
Рукопись «Красной каторги» хранится в Архиве Ордена братьев-проповедников в Риме (монастырь Св. Сабины). Шифр AGOP, XIII, 91540, мы не смогли с ней ознакомиться («ограниченный доступ»), но о. Амброджио Эшер – генеральный референт Конгрегации по делу святых – опубликовал ее в 1994 г. по микрофильму, не соотнеся его с «Красной каторгой», о которой он, похоже, не знал.
Предварительно «Красная каторга» публиковалась в доминиканском еженедельнике «Семь» («Sept»), в первых трех номерах за январь 1935 г. (4, 11 и 18 января), под заголовком «В советских застенках (Воспоминания)», с авторскими рисунками [6] . Кроме нескольких пропусков, связанных с версткой, текст в «Семь» совпадает с текстом «Красной каторги» и в обоих случаях датируется 1934 годом.
Похоже, во Франции «Красная каторга» не вызвала большого отклика и по сей день остается незамеченной [7] . Мы нашли лишь одно упоминание об этом «душераздирающем рассказе» в статье (подписанной псевдонимом Verax) о «Войне с религией в СССР» [8] . Книга вышла также на английском языке в Лондоне (Burns, Oates & Washbourne Ltd), без имени автора («Red Gaols: A Woman’s Experiences in Russian Prisons»), в переводе O. B., с предисловием архиепископа Албана Гудиеса, с послесловием Кристофера Дюмона и с иллюстрациями Ю. Данзас. Епископ Невё опасался, как бы эта публикация не повредила эвакуации из России матушки Абрикосовой, при помощи Международного Красного Креста: «Пример мадмуазель Данзас, пишущей статьи против [большевиков] […] не побудит их проявить больше благосклонности» [9] . Русский перевод появился в 1997 г. в журнале «Символ», № 37 (пер. Л. Боровиковой и А. Мосина).
6
Внутренний вид «Столыпинского вагона», камера; общий вид Соловков; женщины на поверке на Соловках. Эти рисунки воспроизводятся в русском переводе «Красной каторги» (Символ. 1997. № 37. С. 111, 116, 121, 128).
7
Ее нет в библиографии Энн Эппельбаум, в которой собраны около трехсот наименований воспоминаний и художественных произведений о ГУЛАГе.
8
Journal des debats politiques et litteraires, 11 сентября 1935. С. 3. Короткая рецензия вышла в провинциальной газете «Memorial de la Loire et de la Haute-Loire» 17 августа 1935 года. Вот и все (согласно сайту retronews Национальной библиотеки Франции).
9
Pettinaroli. P. 729 (письмо от 2 апреля 1936 г.). Анна Абрикосова умерла в тюремной больнице в Бутырках 23 июля 1936 года. Хлопоты о ее освобождении предпринимались с 1928 года (Pettinaroli. P. 671).
Рассказ, который вам предстоит здесь прочесть, написан высокообразованной женщиной, прекрасно знающей СССР, поскольку ей довелось там жить, страдать, занимать разные должности в советском управлении. Именно поэтому он заслуживает особого внимания.
В тот час, когда умелая пропаганда пытается создать в общественном мнении впечатление, что в России нет никаких гонений на верующих, лучшим ответом на это будет этот взволнованный рассказ, несущий в себе самом знак неоспоримой подлинности.
Добавим лишь, что автора мы знаем лично и что полностью ручаемся за его правдивость.
Пусть же эти несколько страниц просветят и направят на правый путь те умы, которые пропагандистская ложь пытается с этого пути сбить [10] .
Я провела более восьми лет в советских тюрьмах как политическая заключенная. Поэтому я могу со знанием дела рассказать об этих тюрьмах и о режиме, подвергшем наказанию сотни тысяч людей [11] , вину которых никто не смог бы доказать даже с точки зрения революционного трибунала.
10
См.: Sept, 1 Janvier 1935. P. 8. Предисловие сокращено до первого параграфа.
11
Eszer, 1994. P. 155: «дюжины».