Юлия, или Новая Элоиза
Шрифт:
Среди всех этих высот и чудесных ландшафтов то место, где мы находились, пленяло очарованием приветного сельского уголка: несколько ручейков бежали тут из-под утесов и несли по зеленому склону кристально чистые струи свои. Несколько плодовых деревьев-дичков склоняли ветви над нашими головами; влажная нетронутая земля была покрыта травой и цветами. Сравнивая столь милый и мирный уголок с окружающими его картинами, я думал, что сие пустынное место кажется приютом, где могли бы укрыться двое влюбленных, кои одни спаслись от потопа и землетрясения.
Достигнув знакомого этого уголка и полюбовавшись им, я сказал Юлии, устремив на нее глаза, увлажненные слезами: «Ужели ваше сердце ничего не говорит вам здесь? Ужели вы не чувствуете тайного волнения при виде сего места, где все полно вами?» Не ожидая ответа Юлии, я подвел ее к скале и показал ее вензель, вырезанный во многих местах, а также стихи Петрарки и Тассо, рисующие такое же состояние души, в каком я пребывал, высекая сии строки на камне. Вновь увидев их после столь долгого времени, я испытал на себе, как живо окружающие предметы могут возродить бурные чувства, некогда волновавшие нас возле них. Я сказал с некоторой горячностью: «Юлия, Юлия! Вечная владычица сердца моего! В сих местах некогда вздыхал, тоскуя о тебе, самый верный в мире любовник. Твой милый образ составлял все его счастье и приуготовлял блаженство, которое ты ему наконец подарила. Тогда не было здесь ни плодов, ни лесной сени, зелень и цветы не украшали склоны пестрым ковром; не бороздили их поверхность быстрые ручьи, не слышно было веселого щебетания птиц; лишь прожорливый коршун да зловещий ворон и грозный орел, обитатель Альп, оглашали криками своими ущелья; со всех скал свешивались тогда огромные льдины; только снег
Медленно шли мы обходными тропинками и у пристани расстались. Юлии хотелось побыть одной, и я продолжал прогулку, сам хорошенько не зная, куда иду; когда я вернулся, лодка еще не была готова, да и волнение на озере еще не стихло.
Мы поужинали; оба были печальны, сидели, опустив глаза, и думали о своем, ели мало, а говорили и того меньше. После ужина пошли посидеть на берегу в ожидании отъезда. Незаметно поднялась луна, озеро стало спокойнее, и Юлия предложила ехать. Я подал ей руку, чтобы помочь взобраться в лодку, и сел рядом с нею, не выпуская ее руки. Мы не перемолвились ни словом. Равномерный плеск весел склонял к задумчивости. Приятное посвистывание бекасов [241] , возрождавшее воспоминания об утехах юности, не веселило меня, а наводило грусть. Тоска, удручавшая душу, все возрастала. Безоблачное небо, кроткое сияние луны, серебристая рябь, блиставшая на воде вокруг нас, сочетание самых милых впечатлений, даже близость дорогого существа — ничто не могло отвратить мое сердце от горестных чувств.
241
Бекас Женевского озера совсем не та птица, которая носит такое название во Франции. Более быстрые и веселые звуки, издаваемые нашими бекасами, разносятся над озером и придают ему в летние ночи живую и свежую прелесть, увеличивают очарование его берегов. — прим. автора.
Мне вспомнилась подобная же прогулка, которую мы некогда совершили с нею в дивную пору первой любви. Все сладостные чувства, наполнявшие тогда мою душу, возродились в ней, но стали теперь ее мукой: все события дней юности, наши занятия, наши беседы, наши письма, наши свидания, наши утехи.
Et tanta fede, e si dolci memorie, Et si lungo costume! [242]Память воскресила тысячи мелочей, являвших мне образ погибшего счастья, усиливавших теперешние мои мученья. «Все кончено, — мысленно говорил я себе, — прошло счастливое время, миновало навеки. Увы! никогда оно не вернется; а ведь мы оба живы, мы вместе, и по-прежнему сердца наши едины!» Мне, кажется, легче было бы перенести ее смерть или разлуку с нею, и, право, я меньше страдал все те годы, что провел вдали от нее. Когда я скитался в дальних краях, надежда вновь увидеть ее облегчала сердечную мою скорбь; я лелеял мечту о встрече нашей, когда в одно мгновенье исчезнут все мои страдания или хотя бы станут менее жестокими, — все казалось мне возможным. Но быть близ нее, но видеть ее, касаться ее руки, говорить с нею, любить ее, обожать, почти что обладая ею, как прежде, и чувствовать, что она навсегда потеряна для меня, — вот что повергало меня в ярость, в бешенство и, постепенно возрастая, довело меня до исступления. И вскоре в мозгу моем зародились роковые замыслы, и в порыве отчаяния, о коем мне страшно вспомнить, я готов был уступить соблазну — схватить Юлию в объятия и броситься вместе с нею в воду, чтобы покончить с жизнью и с долгими своими муками. Ужасное это искушение стало наконец столь сильным, что я вдруг резко оттолкнул ее руку и, поднявшись, пересел на нос лодки.
242
Et tanta fede, e si dolci memorie… — стихи из трагедии «Демофон» Метастазио (III, 9). Один из героев, Тимант, скорбит о том, что должен расстаться с женой, так как думает, что она его дочь. — (прим. Е. Л.).
[Как позабыть доверчивую нежность
И близость долгую… (итал.).]
И тогда произошел поворот в неистовых моих порывах, — более мягкое чувство закралось мне в душу, умиление взяло верх над злобной тоской, из глаз хлынули слезы. Душевное это состояние после того, что я пережил, не лишено было услады. Я плакал много, долго и почувствовал облегчение. Наконец, совсем оправившись, я вернулся на свое место и, сев возле Юлии, вновь взял ее за руку; она держала носовой платок, я почувствовал, что он весь мокрый. «Ах, — тихо промолвил я, — видно, сердца наши и доныне не утратили способности слышать друг друга». — «Это правда, — ответила она дрожащим голосом, — но пусть они в последний раз говорят так, как было сейчас». И мы повели спокойную беседу, а через час плаванье наше, не омраченное новым злоключением, закончилось. Когда возвратились мы домой, я при свете увидел, что у Юлии глаза покраснели и опухли от слез; наверно, она также заметила, что и мои глаза не в лучшем состоянии. После утомительного дня ей очень нужно было отдохнуть, она удалилась к себе, и я тоже лег спать.
Вот, дорогой друг, подробный отчет о том дне моей жизни, когда я, бесспорно, пережил самые сильные волнения. Надеюсь, что то был перелом, после коего я окончательно приду в себя. Кстати, должен сказать вам, что сие приключение, более чем любые доводы, убедило меня в свободе воли нашей и в силе добродетели. Сколько людей готовы пасть, поддавшись даже слабому искушению! А Юлия!.. Глаза мои видели, и сердце мое чувствовало, что в тот день она выдержала жесточайшую борьбу, какую может вести человеческая душа, и вышла из нее победительницей. Но я? Что удержало меня на далеком расстоянии от нее? О, Эдуард, когда тебя соблазняла любовница, и ты нашел в себе силы восторжествовать над своим собственным и над ее вожделением, разве не был ты воистину человеком? Не будь твоего примера, меня, быть может, ждала бы гибель. Сто раз в тот страшный день я вспоминал о твоей добродетели, — ты возвратил на путь добродетели и меня.
Конец четвертой части
Памятники былой любви.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Перевод Н. Немчиновой
Расстанься с детством, друг, пробудись. Не отдавай всей своей жизни долгому сну разума. Годы идут, времени остается немного, надо взяться за ум. Когда человеку за тридцать, пора поразмыслить над собою; прежде всего сосредоточься, загляни в себя и хоть раз в жизни будь мужчиной.
243
Письмо
Дорогой мой, у вас сердце долго брало верх над рассудком. Вы желали философствовать, прежде чем были к сему способны, голос чувства вы приняли за голос разума. В своих выводах вы довольствовались впечатлением, какое предмет производил на вас, и никогда не знали истинной его цены. Правдивое сердце (признаю сие) важнее всего для познания истины; кто ничего не чувствует, ничему не научится, лишь будет переходить от одного заблуждения к другому; приобретает он лишь ненужные, бесплодные сведения, а важнейшие для нас познания об отношениях между человеком и внешним миром всегда сокрыты от него. Но мы лишь наполовину проникнем в сию науку, ежели не будем изучать отношений, существующих во внешнем мире, для того чтобы лучше судить об его отношении к нам. Недостаточно знать страсти человеческие, если не можешь разбираться в предметах страстей, а эту вторую половину изысканий производить можно лишь в спокойствии и в размышлениях.
Для мудреца молодость — время приобретения опыта житейского, орудиями познания жизни тут становятся его страсти; но, открыв свою душу для впечатлений внешнего мира, он затем сосредоточивается в себе самом, дабы созерцать, сравнивать, познавать. Вот что вам следовало бы делать, более чем кому-либо другому в мире. Все утехи и горести, какие только может испытать чувствительное сердце, вы уже испытали; все, что человек может увидеть, вы уже видели. За какие-нибудь двенадцать лет вы изведали все чувства, какие можно познать лишь на протяжении долгой жизни, и, будучи еще молодым, приобрели опыта не меньше, чем глубокие старцы. Первые ваши наблюдения были обращены на людей простых — они словно только что вышли из рук природы, дабы послужить вам мерилом для сравнения. Изгнанный в столицу самого знаменитого в мире народа, вы, так сказать, одним прыжком очутились в другой крайности; но человек одаренный может обойтись без посредствующих ступеней. Оказавшись среди той нации, какая единственно еще заслуживает наименования человеческой среди различных толпищ, коими покрыта земля, если вы и не увидели там царства закона, вы все же могли убедиться, что закон еще существует, вы научились распознавать по безошибочным признакам сей священный орган воли народной и поняли, что власть общественного разума есть истинная основа свободы [244] . Вы знаете теперь все климаты, вы видели все края, кои освещает солнце. Ныне вы наслаждаетесь зрелищем более редкостным и более достойным взоров мудреца — вы видите возвышенную и чистую душу, восторжествовавшую над страстями, подчинившую их своей воле. Сие поразило вас с первого взгляда и все еще поражает, хоть вы и многое видели на свете. Вы имеете полное основание восхищаться предметом восторга вашего. Больше уж не найдется ни чувств, ни зрелищ, кои могли бы увлечь вас. И, кроме как к самому себе, вам больше не к чему присматриваться; нет для вас также иных радостей, кроме блаженства мудрости. Вы пережили все, что может дать краткая жизнь человеческая; подумайте, как вам жить ради жизни бесконечной.
244
…власть общественного разума есть истинная основа свободы. — Милорд Эдуард имеет в виду Англию, где Сен-Пре побывал, перед тем как отправился в путешествие с Ансоном. В этой высокой оценке английских порядков у Руссо сказывается влияние Монтескье. — (прим. Е. Л.).
Ваши страсти, чьим рабом вы были долго, оставили вас добродетельным. Честь вам и слава, — бесспорно немалая слава; но не очень гордитесь, — сама ваша сила порождена слабостью вашей. Знаете ли вы, что всегда побуждало вас любить добродетель? Она приняла в ваших глазах облик обожаемой женщины и, видя перед собою воплощение добродетели в столь дорогом образе, вам даже трудно было бы отвратиться от нее. Но любили ли вы когда-нибудь добродетель ради нее самой? Устремлялись ли вы когда-нибудь к добру, опираясь, подобно Юлии, лишь на собственные силы? Праздный поклонник ее высоких достоинств, вы только восторгаетесь ими, но никогда им не подражаете. Вы с жаром говорите о том, как выполняет она обязанности супруги и матери; но когда же вы сами, по ее примеру, выполните долг мужчины и друга? Женщина восторжествовала над собою, а вам, философу, трудно себя победить! Вы, стало быть, желаете быть просто краснобаем, как другие, и предпочли бы отличиться хорошими книгами, а не хорошими поступками [245] [246] . Берегитесь, дорогой мой: в ваших письмах царит тон чувственный и томный, мне он не нравится, в нем гораздо более сказывается еще неугасшая страсть, нежели ваш характер. Больше всего на свете я ненавижу слабость и не хочу терпеть ее в душе друга моего. Без силы воли не может быть добродетели, и к пороку нам прокладывает путь слабодушие. Как вы дерзаете рассчитывать на себя, ежели в сердце вашем нет мужества? Несчастный! Будь Юлия слабовольной, ты бы завтра же пал и оказался бы низким прелюбодеем. Но вот теперь ты остался с ней один: постарайся хорошенько узнать ее и красней за себя. Я надеюсь скоро приехать к вам. Вы знаете цель моего путешествия. Двенадцать лет полны были заблуждений и смятения, — теперь я сам себе не доверяю; противиться соблазнам я мог и один; но чтобы сделать выбор, мне нужны глаза друга; и было бы так приятно, когда бы нас сближали узы взаимной признательности и привязанности; но, однако, не ошибайтесь, — прежде чем оказать вам доверие, я еще посмотрю, заслуживаете ли вы его и достойны ли вы отплатить мне за мои заботы о вас. Я знаю ваше сердце и доволен им; но этого мало: мне нужен ваш совет для выбора, в коем должно руководствоваться только разумом, а мое собственное суждение может обмануть меня. Я не боюсь страстей, когда они открыто ведут с нами войну, предупреждают о необходимости защищаться и при всей своей силе оставляют нам сознание нашей вины, ибо покоряется страстям только тот, кто хочет покориться. Я боюсь их обольщения, когда они не принуждают, а обманывают, и неведомо для нас заставляют делать совсем не то, что мы хотим сделать. Чтобы подавить свои склонности, человеку достаточно самого себя, но иной раз только с помощью друга можно различить те склонности, следовать коим дозволительно; вот тогда-то и надо обратиться к человеку разумному пусть он посмотрит на вещи, кои нам важно знать, с иной точки зрения. Постарайтесь же разобраться в себе и скажите, всегда ли вы будете терзаться напрасными муками душевными, кои не принесут пользы ни вам, ни другим людям, и скоро ли вы вновь обретете власть над собою и окажетесь в состоянии помочь другу разобраться в его душе.
245
Нет, век философии не может не породить истинного философа. Я знаю такого философа — сознаюсь, одного-единственного, но и то уже хорошо; и, в довершение счастья, он существует на моей родине. Осмелюсь ли назвать здесь имя того, кто, к вящей своей славе, сумел остаться малоизвестным. Ученый и скромный Абозит, [246]пусть ваша возвышенная простота простит моему сердцу сие рвение, ибо предметом своим имеет оно отнюдь не ваше имя! Нет, не вас хочу я сделать известным нашему веку, недостойному восхищаться вами, — я хочу прославить Женеву, ибо вы обитаете в ней; я хочу почтить сограждан моих, высоко вас почитающих. Счастлива страна, где ценят заслуги человека, и тем выше, чем больше он скрывает их! Счастлив народ, в коем кичливая юность смягчает свой догматический тон и краснеет за свои пустые знания перед ученым незнанием мудреца. Почтенный и добродетельный старец, вас не прославляли светские умники, в шумных их академиях не звучали похвалы вам; вместо того чтобы, подобно им, вкладывать мудрость в книги, вы вложили ее в свою жизнь и стали примером для родины, которую вы удостоили себе выбрать, которую вы любите и где вас почитают. Вы жили, как Сократ, но Сократ погиб от руки сограждан, а вы дороги своим согражданам. — прим. автора.
246
Ученый и скромный Абозит… — Абозит Фирмен (1679–1767), протестантский богослов и философ, француз по происхождению, живший в Женеве, где он пользовался всеобщим уважением. По своим религиозным взглядам был близок Руссо. Просветители высоко ценили Абозита; Вольтер отзывался о нем как о «самом ученом человеке в Европе». Однако Абозит, отражая мнение официальных кругов кальвинистской Женевы, выразил в письме к Руссо неудовлетворение «Новой Элоизой», где автор не воздал должное «стыдливости, скромности и добродетели женщин». — (прим. Е. Л.).