Юлия, или Новая Элоиза

Руссо Жан-Жак

Нашелся и другой предмет, относительно коего мне трудно было согласиться с Юлией, — а именно подаяние нищим. Дом Вольмаров стоит у большой дороги, по ней проходят много нищих [254] , и в подаянии здесь никому не отказывают. Я убеждал Юлию, что милостыня — это не только зря выброшенное добро, отнятое таким образом у настоящих бедняков, но сей обычай способствует умножению числа попрошаек и бродяг, коим нравится их низкое занятие, — они становятся бременем для общества, да еще лишают его плодов полезного труда, какой они могли бы нести.

254

…проходят много нищих… — В кантоне Во нищенство, по свидетельству современников, было в это время настоящим общественным бедствием, которое не удавалось ликвидировать, несмотря на неоднократные указы, запрещавшие попрошайничество. — (прим. Е. Л.).

«Я вижу, — сказала она, — что вы набрались в больших городах взглядов, которыми угодливые краснобаи любят польстить черствым богачам; вы даже употребляете их выражения. [255] Ужели вы хотите унизить бедняка, презрительно именуя его попрошайкой? Как может столь сострадательный человек, как вы, произносить это слово? Забудьте его, друг мой, вам и не пристало употреблять его; сие слово больше позорит черствого человека, который им пользуется, нежели несчастного, коего так называют. Я не стану разбираться, правы или не правы эти хулители подаяния, я знаю только то, что мой муж, — а он нисколько не уступает в здравом смысле

вашим философам, — часто передавал мне все, что они говорили по поводу милостыни, желая заглушить в человеческом сердце природное сострадание и развить в нем бесчувственность, — он всегда презирал их речи и нисколько не осуждал моего поведения. Его доводы весьма просты. У нас терпят и даже поддерживают, расходуя на то немалые средства, множество бесполезных занятий, из коих иные служат только разложению и порче нравов. Если даже смотреть на нищенство как на своего рода ремесло (хотя и нет оснований опасаться, что до этого дойдет дело), то окажется, что оно воспитывает в нас чувство сострадания, человечность, кои должны были бы объединять всех людей. Ежели считать, что для нищенства надобны особые способности, то почему бы нам не вознаграждать красноречие нищего, умеющего растрогать нас и склонить к оказанию ему помощи, — так же как мы платим актеру, исторгающему у нас бесплодные слезы? Актер вызывает у меня восхищение чужими добрыми делами, а нищий побуждает нас самих сделать доброе дело; все, что зрители чувствуют, когда смотрят трагедию, забывается тотчас же, как люди выйдут из театра, но память о несчастном, коему мы помогли, доставляет незабываемую и все возрождающуюся радость. Ежели большое количество нищих обременительно для государства, то разве нельзя сказать того же относительно других занятий, каковые у нас поощряют или хотя бы терпят? Только правитель может сделать так, чтобы нищих совсем не было, но неужели необходимо обратить граждан в бесчеловечных извергов лишь для того, чтобы отвратить нищих от их занятия? [256] [257] Что до меня, — продолжала Юлия, — то я не знаю, кем являются нищие для государства, но знаю, что все они мои братья, и с моей стороны будет непростительной жестокостью отказать им в малом вспомоществовании, коего они просят. Большинство из них, — согласна с этим, — бродяги, но я слишком хорошо знаю жизненные тяготы, и мне известно, как много несчастий может обрушиться на честного человека и довести его до нищенской сумы, и могу ли я быть уверенной, что человек, умоляющий меня Христа ради подать ему милостыню и жалкий кусок хлеба, не является честным человеком, что ему не грозит смерть от голода и что отказ мой не повергнет его в отчаяние? Милостыня, которую я приказываю подать у ворот, нас не разорит. Полкрутца [258] и кусок хлеба — в этом у нас никому не отказывают, а калекам подают вдвое больше. Если на пути своем они столько же будут получать в каждом зажиточном доме, этого достаточно, чтобы им можно было прокормиться в дороге, — а только этим мы и обязаны помочь чужому прохожему, просящему подаяния. Если даже сие для них и не будет настоящей помощью, то, по крайней мере, покажет, что люди принимают в их горе участие, хотят смягчить жестокость отказа, услышанного в других домах, ответить своего рода приветом на их поклоны. Полкрутца и кусок хлеба дать ничего не стоит, и это ответ гораздо более человечный, нежели обычное «бог подаст», как будто даяние господа бога не находится в руке человеческой и будто, кроме амбаров богачей, у бога есть еще какие-то житницы. Словом, какого бы мнения ни держаться о сих несчастных и если даже полагать, что ты ничего не обязан давать просящему, то, хоть из уважения к самому себе, чти в бедняке образ страдания человеческого и не давай зачерстветь своему сердцу, равнодушно взирая на скорбную нищету.

255

…вы даже употребляете их выражения. — Руссо здесь полемизирует с Вольтером, писавшим, что нищие — это «паразиты, которые льнут к богачу». — (прим. Е. Л.).

256

«Кормить нищих, — говорят нам, — значит разводить воров; и наоборот, — препятствуя нищенству, мы уничтожим рассадник воровства». Я согласен: не следует поощрять, чтобы бедняки просили подаяние, но раз уж они сделались нищими, надобно их кормить, иначе они станут ворами. Ничто так не побуждает человека переменить свое занятие, как невозможность прокормиться им, а уж если кто испробовал сие праздное ремесло, то чувствует такое отвращение к труду, что скорее предпочтет воровать и кончить жизнь на виселице, чем вновь заставить руки свои работать. Нищему недолго попросить лиар [257], недолго и отказ услышать, но когда двадцать раз откажут, он потеряет терпенье, и, право уж, лучше дайте ему двадцать лиаров, чтоб он мог на эти деньги поужинать. Кто бы решился отказать нищему в сем необременительном подаянии, если бы помнил, что оно может спасти двух человек, — одного от смерти, а другого от преступления. Я где-то читал, что нищие — это паразиты, которые льнут к богачу. Вполне естественно, что дети льнут к родителям. Но сии богатые и жестокосердые отцы знать их не желают и предоставляют беднякам самим себя кормить. — прим. автора.

257

Лиар— мелкая монета достоинством в 1/4 су. — (прим. Е. Л.).

258

Местная мелкая монета. — прим. автора.

А вот как я поступаю с недобросовестными, с теми, кто, так сказать, просит милостыню без крайней в том нужды. Ежели кто называет себя батраком и жалуется, что он не имеет работы, для того у меня всегда найдутся инструменты и работа. Стало быть, мы и помогаем и подвергаем испытанию их добрые намерения; лгуны так хорошо знают наш обычай, что больше и не являются к нам».

Итак, милорд, сия ангельская душа в добродетели своей всегда находит силу побороть те суетные ухищрения, коими люди порочные и жестокосердые стараются оберечь свой покой. Сии заботы о несчастных и другие, подобные им, как будто доставляют ей удовольствие и заполняют изрядную часть времени, остающегося после исполнения самых дорогих ей обязанностей. Исполнив все, что она считает своим долгом в отношении ближних, она позволяет себе позаботиться и о себе самой, но то, что она делает, дабы жизнь была для нее приятной, тоже можно отнести к числу ее добродетелей, — так похвальны и благородны все ее побуждения и столько воздержности и рассудительности в ее желаниях! Она хочет нравиться мужу, а он любит видеть ее веселой и довольной; она хочет привить своим детям вкус к невинным удовольствиям, столь милым в доме, где царят умеренность, порядок и простота, удовольствиям, отвращающим сердце от бурных страстей. Она веселится для того, чтобы повеселить детей, подобно тому, как голубка размягчает в своем зобу зерна, коими хочет накормить птенцов.

У Юлии и душа и тело одинаково чувствительны. Ощущения ее столь же тонки, как и чувства ее. Она создана для того, чтобы познать все удовольствия и насладиться ими; долгое время она даже добродетель любила как приятнейшее наслаждение. И ныне, когда в спокойствии душевном Юлия видит высшее блаженство, она, вкушая его, не лишает себя ни одной из тех радостей, какие могут сочетаться с добродетелью; но наслаждается она ими на свой лад и кое в чем бывает похожа на суровых ригористов, — ибо у нее в искусство наслаждения удовольствиями входит и уменье воздерживаться от них; но это совсем не тяжелые, не горькие лишения, кои противоречат природе человеческой и в коих творец увидит только нелепые и ненужные ему жертвы, — нет, Юлия прибегает к лишениям кратковременным и умеренным, кои сохраняют всю власть разума и служат приправой к удовольствиям, предотвращают злоупотребление ими и пресыщение. По ее мнению, все, что ласкает наши чувства, но не является необходимым для жизни, изменяет свою природу, как только обращается в привычку, перестает быть удовольствием, становится потребностью, а тем самым, говорит она, мы надеваем на себя цепи и лишаемся наслаждения; она считает также, что всегда предупреждать желания — это вовсе не способ удовлетворять их, а способ угасить их совсем. Сама же она, желая придать цену малейшему удовольствию, прежде чем насладиться им один раз, двадцать раз откажет себе в нем. Простая ее душа сохраняет таким образом первоначальную свежесть, ее желания не притупляются, ей никогда ненадобно

подхлестывать их излишествами, и я зачастую вижу, с каким наслаждением она смакует самое незамысловатое, детское удовольствие, меж тем как другим оно показалось бы ничтожным.

Она ставит перед собою еще и другую, более благородную цель: всегда оставаться госпожой самой себя, приучать свои страсти к повиновению и подчинять свои желания правилам. Для нее в этом ещё один способ быть счастливой, — ведь человек наслаждается без тревоги лишь тем, что ему не горько будет утратить, и ежели истинное счастье ведомо лишь мудрецу, то бывает так потому, что из всех людей судьба менее всего может обездолить мудреца.

Особенно удивительным мне кажется то, что Юлия приходит к умеренности по тем же причинам, кои толкают сластолюбцев к излишествам. «Жизнь коротка, это правда, — говорит она, — стало быть, надо испить чашу ее всю до дна, искусно пользоваться ею, взять от нее самое лучшее, что может она дать. Ежели один день пресыщения отнимает у нас целый год наслаждения, — стало быть, всегда идти туда, куда влекут нас желания, — дурная философия; следует поразмыслить, не исчерпаем ли мы, таким образом, наши силы быстрее, нежели пройдем жизненный путь, и не умрет ли наше сердце раньше нас самих. Я вижу, что пошлые эпикурейцы, боящиеся потерять хотя бы единый случай насладиться, теряют все к тому случаи и, вечно томясь скукой среди утех, никогда не вкушают ни единой радости. Они думают сберечь время, а на деле расточают его, они подобны скупцу, разоряющемуся из-за того, что он не умеет в нужную минуту понести малые потери. Я сторонница противоположного правила и, пожалуй, предпочитаю тут больше суровости, чем послабления. Иной раз случается, что я прерываю какую-нибудь игру, доставившую мне удовольствие, и единственно потому прерываю, что она слишком меня увлекает; когда я возобновляю ее, она доставляет мне вдвое больше наслаждения. Как видите, я упражняю свою волю, желая сохранить власть над собой, и пусть лучше считают меня капризной, чем я позволю своим прихотям властвовать надо мною».

Вот на каких началах создана здесь приятная жизнь, в которой вкушают самые чистые радости. Юлия любит полакомиться и во всевозможных заботах о своем хозяйстве отнюдь не пренебрегает кухней. Дом у нее — полная чаша, о чем свидетельствует прекрасный стол, но это совсем не разорительное изобилие, — здесь царят здоровые вкусы без изощренного чревоугодия, все блюда — обыкновенные, но превосходные, готовят их просто; но очень вкусно. Всякая пышность, всякое стремление пустить пыль в глаза, все утонченные и изысканные яства, привлекающие только своей редкостью и вызывающие похвалы лишь когда произносят их названия, изгнаны отсюда навсегда; и даже из числа тех деликатесов и отборных блюд, какие здесь позволяют себе употреблять, иные кушанья появляются за столом далеко не каждый день, — их предназначают для особых случаев, когда хотят придать трапезе праздничный вид и сделать ее особливо приятной, не производя излишних расходов. Как вы думаете, что это за блюда, к коим относятся столь бережно? Редкая дичь? Морская рыба? Чужеземные, привозные лакомства? Нет, кое-что получше: великолепные местные плоды, какие-нибудь сочные овощи, произрастающие в наших огородах, свежая рыба, пойманная в Женевском озере и приготовленная особым способом, некоторые молочные яства, привезенные из наших горных селений, некоторые пирожные в немецком вкусе, а к сему еще прибавляют охотничий трофей кого-нибудь из домочадцев, — вот и все чрезвычайные блюда, вот то, чем уставлен и украшен стол, что возбуждает и удовлетворяет наш аппетит в торжественные дни. Сервирован стол скромно и на сельский лад, но все очень опрятно и выглядит так весело! Здесь все мило, все доставляет удовольствие; веселость и аппетит всему придают еще больше вкуса. Здесь на столе вы не увидите вместо дымящихся блюд пустые золоченые подносы, вокруг коих гости умирают с голоду, и великолепные хрустальные вазы с букетами цветов вместо всякого десерта; здесь совсем неизвестно искусство насыщать желудок посредством глаз, но зато здесь прекрасно умеют прибавить приятности хорошему столу, покушать плотно, не причиняя себе вреда, повеселиться и выпить, не теряя рассудка, сидеть за трапезой подолгу, не испытывая скуки, и вставать из-за стола, не чувствуя пресыщения.

Помимо столовой, устроенной в нижнем этаже, где Вольмары обычно обедают, есть еще другая столовая, поменьше, во втором этаже. Эта трапезная находится в угловой комнате, и окна ее выходят на две стороны. Из одного окна виден сад, а за ним сквозь деревья блещет озеро, из другого окна открывается вид на высокий холм, покрытый виноградниками, и они уже начинают дразнить наши взоры богатыми плодами, которые будут собирать там через два месяца. Комната невелика, но убрана всем, что могло сделать ее уютной и веселой. Именно в ней Юлия учиняет маленькие пиршества для своего отца, для мужа, для своей кузины, для меня, для себя самой, а иногда и для детей. Когда она приказывает накрыть на стол в этой комнате, все уже знают, что это значит, и г-н де Вольмар в шутку называет эту столовую «триклиниумом Аполлона»; однако она отличается от лукулловского триклиниума не только выбором приглашенных, но и выбором кушаний. Посторонние сюда доступа не имеют; здесь никогда не обедают, ежели в доме есть чужие; в сем неприкосновенном приюте царят доверие, дружба и свобода. Общество, встречающееся здесь за столом, соединяет сердечная привязанность; здесь происходит своего рода посвящение в сан задушевного друга, и собираются в этой комнате лишь те, кто хотел бы никогда не разлучаться. Милорд, такое же празднество ждет и вас: вашу первую трапезу в Кларане вы совершите на втором этаже.

Я не сразу удостоился такой чести. Только после моего возвращения от г-жи д'Орб меня пригласили в «триклиниум Аполлона». Казалось бы, прием, оказанный мне по приезде, был выше всяких похвал, но этот ужин превзошел все, что было до той поры. Я испытывал такое сладостное, смешанное чувство душевной близости, удовольствия, дружеского единения, непринужденности, какого дотоле еще не знал. Я чувствовал себя более свободно, хотя никто меня к сему не призывал: мне казалось, что мы понимаем друг друга лучше, чем прежде. Отсутствие слуг побуждало меня отбросить сдержанность, еще таившуюся в глубине сердца, и в тот же день я, вернувшись к привычке, оставленной уже много лет тому назад, выпил по настоянию Юлии, вместе с хозяевами, неразбавленного вина за десертом.

Ужин этот привел меня в восторг, мне хотелось бы, чтобы так проходили все наши трапезы. «А я и не знал вашей прелестной столовой, — сказал я г-же де Вольмар, — почему вы не всегда кушаете здесь?» — «Посмотрите, какая она красивая, разве не жаль было бы ее испортить?» Такой ответ, казалось, совсем не соответствовал характеру Юлии, и я заподозрил в нем некий скрытый смысл. «Почему же вам хотя бы не иметь в обычной вашей столовой те же удобства, какие собраны здесь для того, чтобы можно было удалить слуг и беседовать более свободно?» — «Да потому, — ответила она, — что так было бы чересчур приятно; всегдашняя непринужденность и удобства наскучат нам, что хуже всего!» Слов этих было для меня достаточно, чтобы понять ее систему, и я сделал вывод, что искусство увеличивать силу удовольствий заключается в умении скупо отмерять их.

Я заметил, что теперь Юлия одевается более тщательно, чем прежде. Когда-то ее можно было упрекнуть лишь за одну-единственную черту тщеславия, а именно, за нарочитое пренебрежение к своему туалету. Гордячка имела на то причины: она отнимала у меня всякий повод усомниться в ее очаровании, приписывая его красоте уборов. Но что бы она ни делала, прелесть ее была слишком велика, я не мог считать ее естественной и упорно искал особого искусства в небрежных нарядах Юлии. Оденься она в мешок, я и тогда обвинил бы ее в кокетстве. Теперь ее очарование было бы не менее всесильным, но она не удостаивает пользоваться им. И я готов был подумать, что она для того и одевается с таким изяществом, что желает казаться просто красивой женщиной, но вдруг открыл причину не свойственной ей заботы о своей внешности. В первое время я ошибался: я дерзнул приписать себе честь ее изысканного наряда, не думая о том, что она также была одета в день моего приезда, когда совсем и не ждала меня. Я понял свое заблуждение во время отлучки г-на де Вольмара. На следующий же день после его отъезда уже не было в ее туалете ни того изящества, коим взгляд мой не мог налюбоваться накануне, ни умилительной томной простоты, некогда пленявшей меня, но в наряде ее была та скромность, что ласкает глаз и говорит сердцу, внушает уважение и оставляет впечатление особливо глубокое благодаря красоте женщины. Весь ее прелестный облик был исполнен достоинства супруги и матери; ее взор, робкий и нежный, стал более строгим; и какая-то благородная величавость появилась в выражении кроткого ее лица. Однако держалась она все так же, нисколько не изменились ее манеры; ее ровный характер, ее простодушие никогда не допустили бы кривлянья. Она лишь прибегала к чисто женскому таланту, — ведь женщины обладают врожденным даром воздействовать иной раз на наши чувства и мысли, изменив свой наряд, по-иному убрав волосы, надев платье другого цвета, и пленяют сердца тонкостью своего вкуса, умея из ничего сделать что-то милое. В тот день, когда Юлия ждала возвращения мужа, она вновь обрела искусство оживлять природную свою прелесть и уже нисколько ее не скрывала.