Юноша
Шрифт:
— Вы участник гражданской войны?
За Никиту ответил художник:
— Вы не знаете! О, он тут в семнадцатом году такие дела раздраконивал! Ведь он подавил офицерское восстание… Вот бы написать такую картинку! Любой клуб купит.
Мише был неприятен торопливый и, как ему показалось, слишком бесчувственный рассказ Яхонтова, а также и то, что художник говорил о Никите небрежно, в третьем лице.
«Старое трепло», — думал про Аркадия Матвеевича Миша и очень тепло и дружелюбно оглядывал Никиту. Уходя, он спросил
— Вы не собираетесь, товарищ Никита? А то пошли бы вместе. По дороге поговорили бы.
Они зашли в пивную. Миша заказал пива. Никита рассказал ему про своего отца, про голод, про унижения. Рассказал про германскую войну, про гражданскую, как он был два раза ранен, и как потом служил в Омске, в Сельсоюзе, как запил, как деньги растратил, и как его исключили из партии, и то, что его пробовали лечить, но бесполезно, и как он опустился до того, что ходит к торговцу Якову Семеновичу пить водку.
— Я всю свою подлость отлично сознаю и ничего с собой не могу сделать, — закончил он печально. — Бывают минуты, что хочешь удавиться: такая неохота быть подонком жизни в наше время. Ходишь кругом, как шпион, и все от тебя шарахаются.
Мишу вся эта история очень взволновала. Он всячески утешал Никиту и уговаривал его взять себя в руки:
— В таких случаях самое главное — воля, товарищ Никита. По всем вашим рассказам я вижу и по вас — вы волевой человек. Вы должны, вы обязаны напрячь свои силы, — убеждал его горячо Миша. — Начнете работать и в партию вступите.
— Пожалуй, теперь не примут, — огорченно заметил Никита.
— Почему? Примут. Обязательно примут. Только начните работать… А вы волевой человек. Вы такой энергичный. Я вижу по вас…
Вечером Миша рассказал про Никиту Ксенофонту Ксенофонтовичу.
— А ты знаешь, папа, — заключил растроганно Миша, — мне кажется, что Никита в некоторой степени продукт нашего времени. Фронт, революция, победы. Сильное напряжение. Вдруг нэп. Отступление. Вчерашние враги пируют. Должно быть, еще и это его подкосило.
— Все это твоя фантазия, милый мой, — ответил Ксенофонт Ксенофонтович. — Нэп тут ни при чем. И ничего его так не подкосило, как зов предков. Наследственный алкоголизм, — пояснил он и важно добавил: — Приведи его ко мне. Я его буду лечить гипнозом.
Доктор Колче вылечил Никиту. Никита пробыл в лечебнице полгода, и не было дня, чтоб он не заходил на квартиру к Колче. В больничном халате он сидел в комнате у Миши, или читал книгу, или рассказывал, как он в «гражданку» давил беляков и какие у него были замечательные фронтовые товарищи.
В больнице его часто посещала Аделаида. Она подружилась с Ксенией и Еленой Викторовной.
По выздоровлении Никита поступил слесарем на завод сельскохозяйственных орудий и руководил военными занятиями в школе, где учился Миша. Он был приглашен туда кружком Осоавиахима по предложению Михаила.
Весной и летом Никита вместе
…Миша зашел к Никите. Он хотел попросить Никиту Кузьмича, чтоб тот пошел с ним на открытое комсомольское собрание, где стоит вопрос об исключении Миши из комсомола.
Никита сидел за столом и заканчивал сборку нагана. Части нагана блестели от оружейного масла.
Миша, не поздоровавшись, сел на табуретку к уголочку стола и думал о своем: идти ли ему на собрание, или не идти? «Нет, не пойду. Лишнее унижение».
— Нет, — произнес он громко и тяжело вздохнул.
— Чего это ты так вздыхаешь, Михаил? — спросил Никита, вставляя в рамку нагана барабан.
— Тяжело жить, — сказал тихо Миша. — Очень тяжело.
— Это тебе-то тяжело? — удивился Никита. — Ты горя не видал. Вот пожил бы, как я, при старом режиме…
— Да мне какое дело, что вы жили при старом режиме. При крепостничестве еще хуже было, — раздраженно заметил Миша.
— Ты горя не видал, — повторил Никита. — Вам, молодежи, теперь только жить и жить… А вот раньше…
— Мне надоело это «раньше». Мало ли что было раньше! — перебил его Миша. — Слушай, Никита… — начал он и замолк.
— Чего тебе?
— Видишь ли… — и опять не договорил.
Миша думал: сказать, что вот сегодня на собрании стоит вопрос об исключении его из комсомола, и попросить Никиту, чтобы тот выступил в его защиту. Никита — рабочий, его любят ученики.
— Видишь ли…
— Да ты говори. Чего тебе?
«А вдруг он откажется и не пойдет… Или пойдет и еще выступит против. С него это может статься. Он сейчас такой стопроцентный. Хуже Аделаиды». И Миша с неприязнью посмотрел на Никиту и даже подумал о том, что вот он, Миша, два года тому назад для него так много сделал, а Никита неблагодарный…
— Посмотри, как машинка работает, — и Никита несколько раз щелкнул из нагана… — Завтра пойду в тир. Прошлый раз из семидесяти очей пятьдесят три выбил, — сказал он, приподымаясь и вытирая тряпкой большие руки. — Здорово работает! — Он щелкнул еще несколько раз, отложил револьвер и вышел из комнаты.
Миша посмотрел на наган и подумал: «Вот застрелиться — и никаких тебе унижений».
Патроны стояли на подоконнике золотыми столбиками. Миша взял теплый скользкий наган и зарядил его.
«Вот теперь нажать… Все равно рано или поздно придется умирать… Вот нажать… И никакие тебе Галузо… И никаких тебе неприятностей… Глупо стреляться. Не так глупо, как страшно. Я не боюсь. Вот нажму — и все».
За стеной старушечий голос убаюкивал ребенка и пел по-белорусски:
А у перепёлицы хлебца нема… Цыц, мая, цыц, мая перепё-о-лица!