Юноша
Шрифт:
Александр Праскухин, ответственный работник Центросоюза, большевик с семнадцатого года, командир бригады на уральском фронте, мечтал о подруге, как юноша.
«Никто не виноват, что ты вовремя не женился… Глупая формулировка — „вовремя не женился“. Жениться! И слово-то феодальное… „Слышен звон бубенцов издалека…“»
— Жених, — произнес он громко, и это его рассмешило. Он бросил папироску и закурил другую.
«Как мне не хочется ехать в Ковно! Все равно, что ехать в тысяча девятьсот одиннадцатый год царской России. Помещики. Лавочники. Гимназисты… Как мне не хочется ехать в это дурацкое Ковно!» — подумал он с раздражением.
Дней десять тому назад он
— С двадцать третьего года на административной работе! — произнес он с обидой. — Обалдеть можно! — добавил он зевая и достал со столика часы, — было еще рано: семь часов. — Обалдеть можно, — повторил он, сбросил с себя одеяло и обеими короткими волосатыми ногами стал на пол.
Он взял черное галифе со спинки стула и с досадой отложил его в сторону, вспомнив, что придется надевать костюм, жилет, запонки, галстук. Он привык к сапогам, к гимнастерке, к туго затянутому ремню, а сейчас придется надевать жилет, запонки, галстук.
— Ничего не поделаешь!..
Он подошел к зеркальному шкафу и остался собой недоволен.
— Гаврик, — сказал он о себе. — Типичный гаврик.
Он чувствовал себя плохо в непривычной одежде: плечи чрезмерно широки, ростом он стал еще ниже, все время такое чувство, будто чего-то не хватает и некуда девать руки. Он то застегивал пиджак, то расстегивал, то одну руку держал в кармане пиджака, другую клал за борт, то обе руки глубоко засовывал в карманы брюк, и тогда ему хотелось свистеть. Обрадовался, когда нашел задний кармашек в брюках. «Это хорошо, можно положить браунинг».
Потом вспомнил про орден Красного Знамени, извлек его из полевой сумки и теперь пристраивал к пиджаку. Обыкновенно Александр Праскухин не носил ордена.
Скорый поезд Бигосово — Москва подходил к Можайску. Миша читал журнал «Прожектор» и думал о Москве, о живописи, о математике. Его картины всем понравились: о нем написали статью в газете. «Успехи советской живописи… Талантливый художник М. Колче… Редкое сочетание идейной и эмоциональной насыщенности…» Его без всякой командировки приняли в университет. На экзамене все удивлялись, как он много знает… Он подал заявление в ЦК ВЛКСМ, его восстановили в комсомоле и даже перевели в кандидаты партии… Он ведет общественную работу на заводе имени Ильича (бывший Михельсона), где ранили Ленина. Его любят рабочие. Он обучает рабочих математике и ведет там изокружок… В клубе висит его картина «Последняя атака»: среди других кавалеристов — Маркс, Энгельс и Ленин в буденовках, и вовсе не на богатырских, а на обыкновенных лошадях. Конечно, у них в клубе, наверно, висит репродукция с картин этого бездарного натуралиста Пчелина «Покушение на Владимира Ильича». Надо будет разоблачить. Это не искусство. Рабочие согласны с Мишей — это не искусство…
Он написал письмо домой: «Вот видишь, мама, я тебе говорил…» Он просит ее приехать. Пускай приезжает вместе с Ксенией. Деньги он им вышлет на дорогу. Ксения ни разу не была в Москве…
А что сейчас дома? Папа спит. Он поздно лег. Мама ушла на службу. Нет. Она еще пьет чай… Александр Праскухин… Интересно, какой он… Александэр Праскухэн. Любопытно, какой он — Александэр Праскухэн.
— Я за это лето съела сорок кур, — мужским голосом сообщила своему соседу сидящая
Миша вздрогнул и уронил журнал.
У гражданки очень короткая шея. Впечатление такое, что голова от туловища отделена одним мясистым ошейником.
— Неужели? — удивляется сосед.
— Уверяю вас: я за это лето съела минимум сорок кур, — убежденно повторяет она.
— Да не может быть! — фальшиво сомневается сосед, поглаживая бородку.
Мише противна и напудренная дама и этот мягкоулыбчивый пассажир. Уткнувшись в «Прожектор», Миша думает:
«Завтра же запишусь в библиотеку… Надо будет обойти все музеи…»
И еще Миша думает о том, что он в Москве встретил замечательную девушку. Он с ней подружился. Она все понимает, и с ней можно говорить обо всем…
— Но, боже мой, как я безобразно растолстела! Меня муж не узнает.
— Узна-а-ет. Небось бедняга истомился. — И сосед бесстыдно оглядывает мощные формы пассажирки.
«Пошляки! — думает о них Миша. — Животные!»
Он выходит в коридор…
— Какой милый мальчик! — замечает гражданка, когда Миша вышел. — Какой-то заграничный и все молчит.
— А вы неравнодушны к мальчикам. Ой, неравнодушны! — поет сосед и нежно кладет руку на загорелое плечо пассажирки.
— Только без этого, — говорит она строго, отодвигается и достает из ридикюля губную помаду…
Миша стоит у окна. Убегают черные ели, мокрые телеграфные столбы. Серо. Дождь… Он подружился с этой девушкой. Она не такая, как все. Она без лицемерия и фальши, с ней можно говорить обо всем…
Александр Праскухин укладывал чемодан. Это были недолгие сборы. Несколько смен белья. Верхние рубашки. Носовые платки. Носки. Бритва. Ботинки с коньками.
Уборщица подметала комнату. Она подымала с пола каждую бумажку, клала на стол и говорила:
— Посмотрите, Александр Викторович, — может быть, нужное?
Среди поднятых бумажек оказалась и вчерашняя телеграмма от Елены, где она сообщала, что Миша выехал. Праскухин разгладил телеграмму, зачем-то положил ее под пепельницу, подошел к телефону и справился, когда прибывает скорый Бигосово — Москва.
— Только что прибыл, — ответили ему.
Он даже немного заволновался: так было интересно, что сейчас увидит сына сестры. Праскухин любил свою сестру. Его радовало, что у нее уже взрослый сын-комсомолец. О том, что Миша стрелялся и исключен из комсомола, Праскухин не знал. Миша категорически запретил матери писать об этом брату.
Праскухин приготовился встретить его ласково. «Племянник. Сейчас в комнату войдет какое-то теплое существо…»
Миша багаж сдал на хранение, решив, что неудобно «вваливаться с вещами», и взял с собой только небольшой баульчик. Он хотел прийти к дяде столичным и серьезным. Он знал, что до Охотного идет первый номер автобуса. Никого не расспрашивая, сел рядом с шофером и поехал. Дождь перестал. Асфальт гладкий. Миша смотрел и окно и ничему не удивлялся. Он себя чувствовал так, будто в Москве прожил много лет, а сейчас возвращается с подмосковной дачи, где проводил лето. Страстная площадь. Пушкин. Поэт стоит, слегка наклонив голову в железных кудрях. «Мировой писатель, — подумал о Пушкине Миша. — Кто у нас еще мировой? Гоголь, Толстой, Достоевский. Писателей много, а вот художников нет. Ученых тоже много: Менделеев, Ломоносов, Ленин… А еще?» Все время приходили на ум имена мировых ученых, но принадлежащих другим странам. Это его рассердило, и он весело подумал: «Все наши. И Лаплас наш, и Ньютон наш, и Фарадей наш, и Дарвин наш, и Рембрандт наш, и Шекспир наш, и Кант наш, и Гегель наш, и, конечно, Маркс наш».