Юноша
Шрифт:
Нине показался отец жалким и неприятным.
Утром папа вошел к ней в комнату.
— Ты не спишь? Почему ты вчера ушла расстроенная?
Она ему рассказала о разговоре в ложе, добавила:
— Противные буржуйки. Я их ненавижу.
Папа не возражал, заметил задумчиво, что вчера на банкете он тоже кое в чем убедился и что Сергей Митрофанович был прав, когда его предупреждал.
В чем был прав Сергей Митрофанович, папа так и не сказал, но с этого дня чаще сидел по вечерам дома. Опять приходил Сергей Митрофанович. Они пили крепкий чай, играли в шахматы.
Раз папа взял гитару и попросил Нину:
— Ну-ка,
Нина уселась в уголке дивана, подогнув ноги, перебросила через плечо каштановую косу с синей ленточкой на конце, с очень серьезным лицом подтягивала:
Укажи мне такую обитель… Где бы русский мужик не стонал…После смерти Пети они пели впервые.
По комнате шагал Сергей Митрофанович, заложив назад руки. У него были сутулые плечи и впалая грудь…
Первого мая папа не пошел на демонстрацию: он плохо себя чувствовал, лежал в кровати. Нина тоже не хотела идти.
Но такой чудесный день… Солнце. Золотой оркестр. На улице так много музыки… Нина не усидела в комнате.
Улица чернела от потока людей, краснела от многочисленных знамен. Медные инструменты сияли.
Шли эсеры, несли темно-красное бархатное знамя, вышитое золотыми буквами: «В борьбе обретешь ты право свое». Это было очень пышное театральное шествие. Некоторые эсеры в красных костюмах. Они пели «Марсельезу». С эсерами шел и Сережа Гамбург. Пожалуй, и Нина пошла бы с эсерами, но не решилась, до того здесь было торжественно-великолепно.
Шли кадеты. Они шли нехотя, с брезгливой иронией на лице; только шедшие впереди пели вполголоса «Марсельезу», а те, которые сзади, ничего не пели. Заметив на тротуаре знакомых, кадеты стыдливо выходили из колонны.
Шли сионисты, несли голубое знамя. Они старательно шли, старательно пели.
Меньшевики шли вместе с Бундом. Они шли шумно, знамена их сгибались, песня то возникала и летела вверх с надрывом, то неожиданно потухала. Они пели «Марсельезу»…
Шли анархисты, несли черное знамя и пели «Черное знамя». Анархисты замечательно пели. Это была очень волнующая песня, и если бы среди них не шагал Гриша Дятлов с гордо поднятой головой, Нина обязательно бы к ним присоединилась.
Позади всех шли большевики, их было меньше всех, но они шли не как все, а крепко взявшись за руки. Знамен у них было много, да это скорей были не знамена, а флаги из кумача. Надписи простые: «Долой войну!», «За мир, за хлеб!» Они шли в ногу, крепко взявшись за руки, и пели «Варшавянку»:
На бой кровавый, святой и правый, Марш, марш вперед, рабочий народ!Они шли в ритм с песней и будто кого-то догоняли.
На баррикады…Среди большевиков было много солдат в порыжевших и грязно-серых шинелях…
Нина сошла с тротуара, присоединилась к большевистской колонне.
Месть беспощадная всем супостатам, Всем паразитам трудящихся масс…Шедший с края солдат взял Нину за руку, шепнул ей:
— А у тебя ничего голосок. Ну-ка, давай
На следующий день в гимназии Нину дразнили «большевичкой»: некоторые гимназистки видели, как она шла в демонстрации с большевиками.
— Никакая я не большевичка, — возражала Нина, — я только против войны…
Сейчас гимназистки не называли себя ни эсерками, ни кадетками. Это было не модно. Сейчас смеясь говорили: «Я каведэ, то есть куда ветер дует». И слово «свобода» многие выговаривали иронически «свабода» или «швабода», передразнивая евреев. Когда кто-нибудь произносил «товарищ», то всегда находилась одна, а то и несколько, которые немедленно парировали:
— Гусь свинье не товарищ.
Нина часто встречалась с Гришей Дятловым. Он был ей симпатичен, так же как перламутровая пуговка на его черной сатиновой рубашке. Он никогда не ругал революции. Он ругал людей и весь мир.
— Этот мир начинен жадностью, ложью и лицемерием. Надо взорвать его, Нина, и все построить на новых началах.
Гриша говорил тихо, слегка заикаясь, от этого его речь была еще искренней…
Раз вечером он предложил Нине поехать на лодке. Они возвращались, когда река и небо были одного цвета, в воде отражалось развороченное золотое сено заката.
Было очень тихо. Гриша поднял весла и не шевелился. С весел стекали капли. Нина сидела напротив, у руля.
— Закройте глаза, Нина, и я тоже закрою.
— Зачем?
— Пройдет много лет, и у нас будут разные жизни. Мы будем в разных городах и вспомним этот вечер.
— Ладно.
Они говорили шепотом.
Нина добросовестно, крепко стиснула веки. Под лодкой булькнула вода. Что-то ударилось прямо к ногам Нины. Она испугалась и увидела на дне лодки скользкую узкомордую щуку.
— Смотрите, щука! — закричала она весело.
Гриша открыл глаза. Щука блеснула велосипедной спицей и шлепнулась обратно в реку.
— Как хорошо! — сказала Нина. Она пальцами шевелила воду.
— Очень.
— Вы любите природу, Гриша?
— Да. А вы?
— Тоже.
— А кого вы больше любите — Пушкина или Лермонтова?
— Лермонтова.
— И я тоже Лермонтова… «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?..»
У самого дома Дятлов, не выпуская руки Нины, запинаясь, взволнованно сказал:
— Мне вам нужно сообщить кое-что очень важное. — Не дожидаясь ее согласия и не выпуская руки, он продолжал: — Это важно скорей для меня, чем для вас… Видите ли, я вас очень давно люблю. Возможно, я вам об этом и не сказал бы, но сегодня ночью, понимаете, мне предстоит одно дело. Мы пойдем на грабеж. Нам нужны деньги, чтобы издавать газету, и черт его знает, понимаете, еще могут убить, а мне хотелось, чтоб вы знали… Я никого в жизни так не любил, как вас, Нина. Это правда. Мне кажется, что я вас очень понимаю… Потом я не знаю почему… Объяснить это трудно… во мне это уж давно… Помните, одно время я вас каждое утро встречал, когда вы шли в гимназию. Это я специально бегал: ведь я сам-то живу далеко, у железнодорожного моста… Я часто мечтаю о вас. Разговариваю с вами. Вы мне снитесь. В этом признаваться тяжело, и я бы не решился, но, черт его знает, еще могут убить, а мне бы хотелось, чтоб вы знали…