Юность Барона. Потери
Шрифт:
– Казанец! Тебя тоже касается. Метнись под лавку! – Шаланда махом опустошил стакан и недобро обвел взглядом свою кодлу: – Говори, Барон. А ежели какая сявка еще раз встрянет, я ТАК утихомирю!..
– В общем, так, люди добрые, – степенно выпив свое, приступил к делу Барон. – Есть вариант завтра поставить хату. Богатую. В Столешниковом переулке. Особых проблем возникнуть не должно. Единственная сложность – на вечер потребуется машина.
– Планируешь стока товару поднять, что на руках не донести? – не то съерничал, не то восхитился Ёжик.
– Реплика уместна. И хотя на записки из зала я собирался отвечать после основного доклада,
– Возле метро. И у центрального входа в парк.
– Набросаете, как добрести? А то я эту местность не шибко хорошо знаю.
– На фига бумагу марать? Казанец тебя проводит. Верно?
– Почту за честь: провесть, донесть.
– Благодарю. Тогда погружаемся в детали…
Рассказывает Владимир Кудрявцев
Гиль позвонил мне на службу в начале одиннадцатого. Услышав, где и с кем старик проводил время нынешним вечером, я, естественно, не смог усидеть на месте и, навязавшись в гости, через двадцать минут примчался к нему на Покровку.
Выглядел Казимирыч неважно. Оно и понятно: столько событий в течение одного дня – это и для молодого организма нагрузка. А для человека, давно разменявшего восьмой десяток, и подавно.
– …Вот прямо так и сказал? Вор?
– Так и сказал, – безо всякого выражения подтвердил Гиль.
– Э-эх, Юрка-Юрка. Вот уж, чем только черт не шутит, пока Бог спит. А что еще рассказывал? Как он потом в одиночку в блокаду-то… сдюжил?
(На самом деле, о том, как именно сдюжил Алексеев-младший, я был осведомлен. Причем из первых уст. Но не спешил говорить Степану Казимировичу о нашей с Юркой встрече летом 1942-го, равно как и о предшествовавшей этой встрече попытке Алексеева-младшего самолично исполнить смертный приговор. Но вот понять, где и когда пролегла та роковая черта, перешагнув которую героический ленинградский хлопец переквалифицировался в уголовника, было дико интересно.)
– Да не успели мы толком и поговорить-то про него! Это я, старый дурак, виноват. Пасть раззявил, язык свой, без костей, вывалил: тра-ла-ла, бла-бла-бла… Тьфу! Идиота кусок! По большому счету, Юра всего-то и успел поведать, что Ядвига Станиславовна в феврале 42-го отмучилась. Да историю с Ольгой и с Самариными рассказал. И то в самых общих чертах. Нет! Никогда себе этого не прощу!
– Не терзайся, Казимирыч! Разыщем мы Юрку. Уж теперь-то, с его уголовными координатами!.. Да, а обо мне он ничего не?..
– Забавно. Вот так же, точно такими словами и он интересовался: не рассказывал ли ты о нем? С чего бы это? Вы ведь, я так понимаю, после трагических майских событий не встречались больше?
(Нет, Степан Казимирович, неправильно ты понимаешь. Но, опять-таки, не время пока об этом.)
– Хм… Что-то в горле пересохло…
– Так, может, чайку? – спохватился Гиль. – Или покрепче? У меня в загашнике коньячок имеется, от армянской делегации. Сам-то пить не стану, потому как сегодня свою месячную норму перевыполнил. Куда там стахановцам!
– Чайку и в самом деле неплохо. Да и от армянского, признаюсь, не отказался бы.
– Схожу на кухню, похлопочу. Думаю, не стоит Марфу будить, беспокоить. А то замучает нас своим
– Я могу помочь.
– Сиди-сиди! – замахал руками Гиль. – Не стоит лишний раз напоминать мне о моей дряхлости. Отдыхай, ты ведь со службы. Кстати, можешь пока полистать тетрадку. Вон она, на столе лежит.
– Та самая? Которую швейцар в ресторане передал?
– Да. А вот и записка Юрина, к ней приложенная.
Я взял протянутую стариком сложенную вчетверо бумажную салфетку, развернул и прочитал:
«Дед Степан! Прости, что исчезаю столь же внезапно, сколь появился. Невыносимо стыдно смотреть в твои честные глаза. Думаю, требуется какое-то время, чтобы и тебе, и мне осмыслить случившееся. Осмыслить и немного успокоиться. Да, я – вор, но все-таки не убийца, не насильник и не прочая сволочь. Пускай это и слабое, разумеется, для тебя утешение. Я обязательно объявлюсь снова, благо твой нынешний адрес теперь имеется. Вот тогда сядем по-людски и обстоятельно обо всем
P. S. Хорошо, что на встречу не явился наш чекист. ТА бы еще сложилась промеж нас компашка!»
Степан Казимирович прошаркал на кухню, а я забрал со стола тетрадку и, сгорая от нетерпения, взялся пролистывать заполненные убористым бисерным почерком Ядвиги Станиславовны страницы в поисках конкретной даты – 28 августа 1941 года.
Таковая сыскалась. Хотя и оказалась описана предельно лаконично:
«28 августа. Четверг. Утром заходил Кудрявцев. Вот уж кого меньше всего ожидала увидеть. Он уезжал на фронт, заходил попрощаться. Лепетал извинения, выглядел потерянным и даже жалким. Принес продукты – много. Взяла, не те времена, чтобы вставать в позу оскорбленной гордости и добродетели. Сейчас главное – дети. Странно, но, когда Кудрявцев уходил, практически не испытывала к нему чувства ненависти. Похоже, что и все прочие чувства и эмоции во мне вытесняются одним, всепоглощающим – усталостью. Этого допускать никак нельзя. Война, судя по всему, будет долгой».
Все верно. Все именно так, включая мою собственную жалкость, и было.
Было в то невеселое августовское утро, когда наши войска оставили Таллинн и, погрузившись на корабли и транспорты, взяли курс на Кронштадт, когда до начала Блокады оставалось всего десять дней и когда я в последний раз увиделся с мамой Елены и секундно, мельком, услышал тоненький голосок ее дочурки – очаровательной малышки Оленьки.
Ленинград, август 1941 года