Юность Барона. Потери
Шрифт:
– Но смысл? Удалову с его статусом начальника гаража и персонального водителя Сталина, какой смысл был мараться? Решительно не понимаю! Не хватает моего стариковского умишки это постигнуть!
– Я Павла Иосифовича лично не знал, потому не берусь судить о его мотивации, – пожал плечами Кудрявцев. – Хотя, сугубо в качестве интеллектуального бреда, одну рабочую версийку пожалуй, могу подбросить.
– Сделай такое одолжение.
– Зависть.
– Но к чему?
– К славе твоей.
– Володя! Я тебя умоляю!
– Не
– Допустим. И что же?
– Про тебя и в газетах изредка писали, и к пионерам на сборы возили, книжку еще до войны собирались выпустить. А Павел Иосифович, будучи в то же самое время допущен к телу САМОГО, был лишен возможности даже женщине своей о том поведать. Потому как – строжайшая государственная тайна. Представляешь, какие это муки? Осознавать, что ты – «причастный», а окружающие о твоей «причастности» ничего не знают. Ну да, повторюсь, это всего лишь одна из версий.
– Плесни! – покосившись на початый армянский презент, мрачно приказал Гиль.
– Ты же сказал, что стахановскую норму выполнил?
– Перестань глумиться. Мне сейчас не до смеха.
– Извини, – Кудрявцев потянулся за бутылкой. – С тебя тост, ибо моя фантазия истощилась. Разве что воспользоваться универсальным: «За Родину, за Сталина!»
Гиль такого юмора не оценил. Заговорил отрешенно о, похоже, не единожды передуманном:
– Когда Юре было лет пять, он подарил мне свой рисунок. Неумелый такой, корявый. К слову, Оленька – та в мать пошла, она в его лета рисовала гораздо лучше. Так вот: на рисунке Юра изобразил размахивающего шашкой буденновца на коне. Но дело не в рисунке, а в подписи к нему.
– И что за подпись?
– Там было написано: «Бей всех гадов!»
– Смешно.
– Тогда мне тоже так показалось. А вот теперь, с высоты прожитых лет и пережитых событий, думается мне, что в этой наивной детской фразе заложен глубокий философский смысл. В конце концов, согласись, подобный девиз отлично смотрелся бы, к примеру, на рыцарском щите.
– Соглашусь, принимается. И в качестве девиза, и в качестве тоста. В таком случае комбинируем: «За Родину, за Сталина и против всех гадов!» Вздрогнули!
Они чокнулись, выпили.
Закусывать не стали – зажевали нахлынувшими воспоминаниями.
– А ведь я, Казимирыч, по долгу службы, присутствовал при сем, как вычурно выражаются англичане, перформансе.
– Каком перформансе? О чем ты?
– О мероприятии, состоявшемся в ночь на 1 ноября прошлого года. Когда тело Сталина из Мавзолея вынесли и закопали рядышком, по-тихому.
– Ты же знаешь, Володя, я никогда не был ни оголтелым, ни пассивным сталинистом.
– Аналогично. Хотя в последнее время очень многие отчего-то пытаются прицепить на меня именно такой
– Тем не менее, как по мне, так негоже это – покойников туда-сюда волочить.
– Полностью согласен. Тем паче что труп, что мумия, что картина или фотография, – это ведь не человек, а лишь изображение. А сам Сталин никуда не растворился, никуда не делся. Неважно, в Мавзолее он лежит, у Кремлевской стены или еще где. Ты ведь, Казимирыч, лучше меня знаешь, что даже и Ленин – он ведь тоже просто человек был. И к нему точно так же предостаточно вопросов имеется. Так ли в конечном итоге всё у нас устроилось, как Ильич хотел, не так ли? В слезах он помирал? В счастье? Или, напротив, в муках совести? Кто теперь может сказать наверняка?
– Никто, – подтвердил Гиль.
– В том-то и беда. У каждого из нас лишь крохотный, индивидуальный кусочек правды: у палачей он один, у жертв другой, у случайно мимо проходивших – третий, у беспристрастных исследователей – четвертый. И едва ли эти кусочки сложатся в единую мозаику. Так и будет существовать в этом мире бесконечное множество правд. Аки, если верить астрономам, миров во Вселенной. Притом что и у всякого астронома, заметь, тоже своя, отличная от сотоварищей по телескопу, правда имеется…
– Алло! Слушаю!
– Доброй ночи, Аллочка. Надеюсь, я тебя не разбудил?
– И не надейся. Разумеется, разбудил. Или, быть может, ты самонадеянно посчитал, что я всю ночь стану дождаться, когда ты соизволишь объявиться?
– Ради бога, прости. Я тут своих московских друзей, еще по старой журналистской работе, случайно встретил. И они уговорили меня заночевать у них – пополуночничать, юность былую повспоминать. Ты на меня не сердишься?
– Вот еще глупости! Мне абсолютно безразлично, где ты ночуешь и с кем.
– Жаль. Потому что как раз мне очень многое совсем даже небезразлично.
– Да? И что же, например?
– Например, что в данный момент на тебе надето? И надето ли вообще?
– Так за чем же дело стало, товарищ журналист? Приезжай и сам посмотри. Мне теперь все равно долго не уснуть.
– Я бы с радостью, но… мои друзья – они за городом живут. Боюсь, все электрички уже того. Но я клятвенно обязуюсь загладить вину.
– И каким образом?
– Какой у тебя самый любимый ресторан?
– Допустим, «Пекин».
– Тогда завтра, вернее, уже сегодня, ровно в 18:00, жду тебя в «Пекине». Отметим очень важную для меня дату.
– Это какую?
– Два дня нашего знакомства.
– Ах, Юрочка! Что ты со мной делаешь, негодный мальчишка? На тебя ведь ну совершенно невозможно сердиться.
– Тогда в 18:00 в «Пекине». И попрошу не опаздывать, готовится сюрприз.
– Что за сюрприз?
– Секрет. Все, спокойной ночи. Целую тебя. Во все скромные и не очень места.