Юность грозовая
Шрифт:
Подобрав поводья, Миша догнал гурт и, проезжая мимо Захара Петровича, виновато улыбнулся.
— Ничего, сынок, бывает, взгрустнется, — поняв его смущение, проговорил тот и, обращаясь к Курганову, ехавшему рядом с ним, предложил: — Давай-ка, Егорыч, поторапливайся в Бобры. Ведь не ждут нас, а пока суть да дело, ночь наступит. Хочется в тепле разместить скот.
— Это, пожалуй, верно, — согласился Курганов и, помолчав, сказал: — Ты ребят подбадривай. Сам понимаешь: крылья опустят — туго тебе придется.
— Ты же обещаешь подмогу прислать, — хитровато усмехнулся
— Как говорят, бабка надвое гадала, — попытался шуткой отделаться Курганов. — Обещанное три года ждут.
— Вот так бы и сказал сразу, — вздохнул Захар Петрович.
Часа через два Курганов приехал в село Бобры, вольготно раскинувшееся среди больших прудов, густо обсаженных старыми пирамидальными тополями. Избы, крытые соломой и очень похожие одна на другую, смотрели фасадами на огромную площадь, в центре которой высились школа, клуб и правление колхоза.
«А садов у них маловато, — думал Курганов, въезжая в село. — Не то что у нас в станице. Весной зацветут — будто снегом опушатся, а в воздухе медом пахнет».
Увидев у колодца женщину, Курганов придержал лошадей и спросил:
— Как мне председателя отыскать?
— Езжай прямо, там увидишь правление, — неопределенно ответила женщина, показав рукой в сторону площади.
«Не очень-то приветлива, — недовольно подумал о ней Курганов. — Если у них все такие — помощи не жди».
Но его предположения рассеялись, когда он пришел в правление.
Председатель Бобровского колхоза Василий Матвеевич Бачуренко, черноусый мужчина саженного роста, лет пятидесяти восьми, предки которого были выходцами откуда-то из-под Полтавы, внимательно выслушал его и, мешая русские и украинские слова, басовито сказал:
— Все, шо надо — зробымо. Правда, жевэмо мы не дуже гарно. Своей нужды в чувал не уложишь. Да у кого ии зараз не хватает?
Он вздохнул, посмотрел на запотевшее окно и продолжал:
— Скажу сразу: на сино не рассчитывайте, у нас самых чуть-чуть, на весну отложили трошки. А солома добрая е, тилько возыть ии прийдется з поля. Мы комбайнами половину хлебов скосили. З осени не успилы заскирдувать солому, с уборкой еле-еле управились, — он развел руками. — Работать-то с кем приходится? Та ни, я не прибидняюсь, так, к слову прийшлось. А так допоможем, в одной упряжке идем.
— Да, еще забыл сказать, — Курганов мял в широких ладонях шапку. — Скот у меня сопровождают всего лишь четверо, да и подвода у них одна.
— О це хуже, — Бачуренко почесал за ухом, причмокнул. — Ну, да як кажуть: семь бед — один ответ. Будемо помогать.
На окраине села стоял ветхий от времени скотный двор: коровник и свинарник. В этих помещениях и разместили скот. Для скотогонов отвели построенную рядом со двором саманную хатенку с земляным полом, которая когда-то служила для обогрева доярок и скотников. Внутреннюю обстановку ее составляли топорной работы стол и две колченогие скамейки. Неоспоримым достоинством этого жилья была сложенная на середине комнаты приземистая, похожая на утюг печь. После скитаний по полям скотогоны прямо на соломе в тесной хатенке
На заре, едва сквозь маленькие оконца начал пробиваться в хату голубовато-серый сумрак, Захар Петрович первым вышел во двор.
— Батюшки мои! — воскликнул он, щурясь от непривычной белизны. — Зима пришла!
Он посмотрел по сторонам, будто не верил своим глазам. Кругом было белым-бело. Горбатились высокими снеговыми шапками крыши домов с торчащими над ними черными пеньками труб, вербы у пруда еще ниже опустили свои ветви. Бескрайняя степь казалась укрытой ровным белым пологом.
Захар Петрович зачерпнул горсть снега, растер его в ладонях и, глядя, как между пальцами сочится вода, вслух проговорил:
— В доброе время радоваться бы нужно — влаги-то сколько.
Он не спеша обошел двор, заглянул за плетневую изгородь, где лежало несколько охапок соломы, покачал головой и, понурившись, заковылял в саманку.
— Вставайте, прикатила к нам матушка-зима! — громко сказал он с порога.
Все вскочили. Курганов в одной рубашке первым выбежал на улицу и, прикрывая ладонью глаза, с какой-то детской радостью воскликнул:
— Вот здорово, за одну ночь!
Вышли во двор ребята и Лукич. Захар Петрович, осаживая шапку, грустно, как будто самому себе, сказал:
— А скотину кормить-то чем будем?
Курганов молча вернулся в хатенку, быстро оделся и снова вышел во двор.
— Пойдем к бобровцам за помощью, — сказал он, обращаясь к Захару Петровичу.
18
В госпитале не оказалось женской палаты, и Таню поместили в городскую больницу. Когда ее, бесчувственную, с посиневшими губами и восковой желтизной на впалых щеках, проносили но коридору, медсестры и выздоравливающие, переглядываясь между собой, качали головами и шепотом обменивались мнениями:
— Видно, отходила свое.
— Не жилец: в лице и кровинки нет.
В выздоровлении Тани сомневался даже опытный врач, высказавший предположение, что хирургическое вмешательство лишь ускорит смерть девушки. И тем не менее все делалось для того, чтобы спасти Тане жизнь.
— Как видите, Сергей Михайлович, — главврач больницы вытер платком наголо бритую голову и, подняв глаза на старичка хирурга, сидевшего скорее с видом пациента, чем врача, протянул ему рентгеноснимок. — Теперь уже совершенно ясно видно. Вот, полюбуйтесь.
Он взял со стола карандаш и показал на светлое пятнышко на снимке.
— Н-да, — сухо отозвался хирург, двигая густыми седоватыми бровями. — Я так и предполагал: осколок зацепил правое легкое, кровоизлияние в плевру… Но я не согласен, понимаете… Организм молодой, нужно оперировать, Вадим Петрович, и срочно оперировать.
За свои шестьдесят с лишним лет ему много раз приходилось повторять эти скупые слова, от которых всегда зависела человеческая судьба. И всякий раз Сергей Михайлович волновался так, как будто впервые собирался держать в руке скальпель.