Юность грозовая
Шрифт:
Вот и сегодня, глянув на бескровное лицо Тани, он с тревогой подумал о том, что, возможно, не приходя в сознание, она никогда не увидит ни плывущих над городом пепельно-серых туч, ни временами проглядывающего между ними солнца. Недаром же коллеги Сергея Михайловича недвусмысленно намекали на плохой исход назначенной им операции. Но разве мог он спокойно смотреть на девушку, не испробовав все для ее спасения? Разве не должен он рисковать во имя ее жизни?
Как ни старался Сергей Михайлович думать о чем-нибудь отвлеченном, мысли его неизменно возвращались к Тане, и он снова начинал волноваться.
— Пульс? Дыхание? — сухо спросил он и, услышав ответ, одобрительно кивнул головой.
В комнате, где проходила операция, стояла тишина. Сергей Михайлович, не поднимая глаз, протягивал руку, и операционная сестра, настороженно следившая за каждым его движением, молча подавала нужный инструмент.
От напряжения на лице мелким бисером выступил пот, и высокая бледнолицая девушка осторожно, едва касаясь, вытирала его салфеткой.
— Вот и все! — наконец проговорил Сергей Михайлович, облегченно вздыхая и показывая присутствующим кусочек металла с рваными краями.
Потом он устало вышел в коридор и, опершись руками на оконный переплет, прислонился лбом к холодному стеклу, которое сразу же запотело. Стоял долго, неподвижно, чувствуя растекающуюся по всему телу слабость.
Через два дня Сергей Михайлович приятно удивился: Таня смотрела на него осмысленным взглядом и даже пыталась что-то сказать. Сдерживая радость, он нахмурился, приложил палец кгубам, давая понять девушке, что запрещает ейговорить. Перебросившись несколькими словами с сопровождавшим его дежурным врачом-женщиной, он наклонился к самому лицу Тани и ласково проговорил:
— Все будет хорошо, да, да, хорошо! — И бесшумно пошел к выходу.
Теперь сознание не покидало Таню. Она вспомнила все, что произошло с ней: рев самолетов, оглушительные взрывы бомб, а потом… Что было потом, она не знала, но, чувствуя сковывающую все тело боль, понимала, что случилось что-то страшное. В памяти невольно всплыла душная летняя ночь. Эшелон с эвакуированными остановился па маленькой станции — паровоз набирал воду. Таня сидела у двери, положив голову на плечо матери, когда в темно-синем небе появились самолеты, ярко вспыхнули осветительные ракеты. Стало видно, как днем. Взрывы бомб, пулеметные очереди заглушили голоса людей. Таня ползла рядом с матерью подальше от ярко пылающего состава. И они уже Выли почти в безопасности, как вдруг мать, беспомощно ткнувшись лицом в землю, уронила руку, прикрывавшую голову Тани…
«Мне бы только поправиться, — думала теперь Таня, — а потом я буду работать. Вот только смогу ли? Больно даже рукой пошевелить. А вдруг стану какой-нибудь… Есть же в Степной дядя Калистрат — с виду здоровый человек, а делать ничего не может…»
От этой мысли ей становилось страшно.
Спустя несколько дней после очередного обхода в палату вошла дежурная сестра с треугольным конвертом и маленьким бумажным свертком.
— Это тебе, Танюша, — сказала она. — Братишка прислал.
— Братишка? — удивилась Таня. — У меня здесь никого
— Да нет, тут ясно сказано: Пуховой Тане, — нараспев прочитала медсестра. — Паренек упрашивал передать, называл себя братом.
Таня недоверчиво посмотрела на конверт. На нем, кроме фамилии и имени ее, ничего не было написано. Сгорая от нетерпения, она попросила развернуть письмо.
Химическим карандашом на листке ученической тетради было аккуратно написано:
«Танечка! Не удивляйся, что я пишу. Просил пропустить в палату — не разрешили. Живу здесь у товарища, работаю. В больнице сказал, что я твой брат, не обижайся. Буду приходить к тебе. Выздоравливай. О Степной ничего не знаю. Видел тебя во сне. Василек».
Дочитав письмо, Таня радостно посмотрела на медсестру.
— Он там, у подъезда, — ответила она, заметив в глазах Тани немой вопрос.
— Я сама напишу ему, — сказала Таня. — Вы только помогите мне.
Руки у нее дрожали, буквы получались несуразными. «Как у первоклашки», — подумала она смущенно. В записке хотелось сказать многое, а вышло всего несколько строк:
«Спасибо, Василек! Как ты попал сюда? Где остальные? Напиши обо всем подробно. Сейчас мне стало лучше, а было очень плохо. Таня».
Когда медсестра вышла из палаты, чтобы передать записку Васильку, Таня развернула сверток. В нем лежали ломоть белого хлеба, несколько кусочков сахара и два свежих яблока. «Откуда он взял яблоки? — удивилась она. — Неужели это те, что мы брали с собой из Степной? У нас были красные, а эти — желтые, крупные».
Таня положила сверток на тумбочку и устало закрыла глаза. «Ну вот, Танька, не одна ты здесь! — радостно думала она, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться от волнения. — Но почему Василек ничего не написал о Мише, Феде, Захаре Петровиче и Лукиче? Где они сейчас? Если здесь, то почему прислали ко мне одного Василька? Миша всегда был такой внимательный, а тут… не пришел».
Она строила самые разные догадки и предположения и разволновалась так, что при вечернем обходе дежурный врач, глянув в ее температурный листок, строго сказал:
— Придется запретить передачу писем: температура у тебя, голубушка, резко скакнула…
19
Морозы сковали речки и пруды, тягуче запели на степных просторах суровые ветры, заметая снегом балки и лощины.
Эту зиму люди встречали с двойной радостью: обилие снега сулило урожай, а известие о начавшемся наступлении советских войск несло избавление от бед и несчастий.
Хмурым утром девятнадцатого ноября на фронте севернее Сталинграда земля дрогнула от грохота орудий, воздух наполнился гулом моторов: неудержимой лавиной устремились па врага танковые, кавалерийские и моторизованные корпуса Юго-Западного и Донского фронтов. А днем позже из района Сарпинских озер последовал новый, ошеломивший врага удар. Два фронта, как две исполинские руки, стиснули железной хваткой вражеские армии, находившиеся в разрушенном городе и на огромной площади между Волгой и Доном. Люто огрызаясь, противник, не попавший в кольцо, пятился на запад, с каждым днем все дальше и дальше удаляясь от своих окруженных войск.