Юность грозовая
Шрифт:
Василек разделся и лег в постель. Долго не мог успокоиться, даже голова разболелась. В висках, как молоточком: тук-тук-тук. А тут еще Степка ворочается, кряхтит. Василек натянул на голову одеяло.
Ночью приснилась ему Степная, родной дом. Увидел себя притаившимся за печкой. В руках — нитка. Она тянется к дверце мышеловки, сделанной из тонких железных прутиков. Вот серенький комочек вкатывается в мышеловку, тянется к хлебу. Василек осторожно дергает нитку, дверца захлопывается. Забыв о добыче, мышь поднимается на задние лапки,
Василек протянул руку и… ткнувшись пальцами в стенку, проснулся.
«Чертовщина какая-то», — подумал он, прислушиваясь. В комнате было тихо, только Степка похрапывал. «А может, поискать себе квартиру? Но бабка-то меня не гонит. Нужно узнать у Тани, когда ее выпишут. И где она будет жить».
С этой мыслью Василек снова задремал.
Проснулся утром от скрипа двери. Он открыл глаза и догадался, что это бабка Агафья отправилась в очередь за хлебом.
Оглянувшись, Василек вздрогнул от неожиданности: позади стоял одетый Степка, нервно кусая губы.
— Я тебе не сделал плохого, — проговорил он. — Всегда старался помочь. Давай договоримся: поживем до тепла, потом я уеду, разойдемся как в море корабли, ты меня не видел, я тебя не знал. Идет?
Хлопнув дверью, Василек вышел из комнаты.
Во дворе Степка догнал его, схватил за плечо, повернул к себе и с какой-то дрожью в голосе спросил:
— Продать захотел?
— Пошел к черту, — спокойно сказал Василек, сбрасывая его руку с плеча. — Разговаривать с тобой не хочу!
Степка посмотрел на него и неторопливо пошел следом. Все-таки он научился понимать Василька. Понял: не скажет. «А вообще нужно с ним поосторожнее», — решил Степка.
23
Четвертые сутки не унималась пурга. Утром Захар Петрович распорядился выдать скоту остатки соломы, а сам верхом на лошади поехал в правление Бобровского колхоза.
Он вошел к Бачуренко мрачный. Отряхнув у порога снег, упавшим голосом пожаловался:
— Беда у нас, Василь Матвеич, за ночь подохли две овцы. Коровы ревут — слушать страшно, а корма — ни былинки. Солому, что сняли с амбаров, растянули до сегодняшнего утра. Теперь у нас пусто. Выручай!
Захар Петрович устало присел к столу, задымил самосадом. От жгучих ветров и бессонницы глаза у него покраснели и слезились: было похоже, что плачет. Он долго потирал ладонями настывшую на морозе култышку, тяжело вздыхал.
— Эдак мы вернемся в станицу без скота, — продолжал Захар Петрович, бросив взгляд на окно, в которое метель швыряла пригоршни снега. — Бывал я в разных переплетах, а такой случился впервые. Не знаю, что и придумать, голова распухла. Так разыгралась пурга…
— Да ты не паникуй, може, ище остепенится, — промолвил Бачуренко и зябко передернул плечами, хотя в комнате было натоплено. — Ни мисяц же буде дуть.
— Какое там остепенение, вроде как сильнее взбушевалось, — с горечью отозвался Захар Петрович, сбивая с шапки
Бачуренко встал, отчего в комнате как-то сразу стало тесно, прошелся до двери, круто повернулся и, остановившись напротив Захара Петровича, сказал:
— А шо тут дилать? На наших базах все до крохи подобрано. С крыш уже снимать нечего. Спасение одно: ехать в поле.
— А у колхозников занять можно?
— У кого булы излишки, сами отдали колхозу.
— Вот так закавыка, — Захар Петрович почесал затылок, что-то обдумывая. — Маловато нас, четверо, куда ни кинь. А во дворе светопреставление.
— Четверым в степу в такую годину дилать нечего, поедем обозом, сорок саней. Шоб зразу, гуртом. Половину вам, половину соби на базы привезем, у нас тоже пусто. Правда, трудно придется, копны уси позанесло. А шо дилать?
— А люди-то поедут? — усомнился Захар Петрович.
— Це моя забота, — проговорил Бачуренко. _ Народ у нас дружный, поднимется. Ступай, готовься, Петрович, мы заедем за вами.
Из правления Захар Петрович приехал к себе в хатенку и рассказал друзьям о разговоре с председателем колхоза.
— Эх, погодка-то чертовская, — почесывая грудь, пробормотал Лукич. — Добрый хозяин собаку во двор не выгонит.
Захар Петрович нахмурился, вспылил:
— При чем тут добрый хозяин? Удовольствие мерзнуть… Послушай, какой рев стоит в коровнике! Волосы дыбом становятся. А ты — хозяин, хозяин…
— Да ты не обижайся, — смутился Лукич. — Что ж я, не понимаю, что ли!
Миша с Федей переглянулись. Ни слова не говоря, Миша стал одеваться. Федя подошел к нему.
— Ты куда это? — тревожно спросил он.
— Слышишь — ехать, — спокойно ответил Миша, словно речь шла о приятной прогулке. — Чего стоишь, одевайся.
Федя посмотрел на отца, как будто ждал его защиты, но Захар Петрович, подпоясывая полушубок ремнем, твердо сказал:
— Поедем все, за скотом тут присмотрят. Я договорился.
В поле выехало сорок саней, запряженных быками. Впереди сидели Бачуренко и Захар Петрович. Миша с Федей замыкали обоз. Пронизывающий ветер дул в спину. Кутаясь в полушубки, они жались друг к другу, пряча за пазухой стынущие руки.
Метель шумела, бесновалась, заметала санный путь. Вокруг ничего нельзя было рассмотреть: степь окуталась сплошным беловатым сумраком, в котором предметы, люди теряли свои очертания, словно растворялись в снежном месиве.
Больше всех волновался Захар Петрович. — В такой ветрище солому не положишь на сани, — ворчал он, пряча в рукавице огонек самокрутки, — на вилах не удержишь. Что ты молчишь, Василь Матвеич?
— А шо загадувать, на мисте обмозгуем, — отозвался Бачуренко и, взяв из рук Захара Петровича кнут, замахнулся на быков. — Слепой казав: побачим.