Юность Маши Строговой

Прилежаева Мария Павловна

"А славные Строговы!
– вспомнил он, подходя уже ночью к дому. Вообще есть хорошие люди.
– И - работать, работать, работать!"

Глава 13

В апреле, едва сошла вода, зацвели яблони и абрикосы.

Широкоскулые коричневые мальчишки с узкими глазами продавали на перекрестках лиловые фиалки и тюльпаны с гор. Горы потемнели, лишь на вершинах их лежал снег.

Наступило лето сорок второго года. В домах не выключали радио. Установленные на площадях громкоговорители по нескольку раз в день извещали о положении на

фронтах. Сводки были лаконичны и беспощадно правдивы. Люди слушали молча.

Ежедневно на фронт отправлялись эшелоны с орудиями, боеприпасами, хлебом. С рассветом в парке имени Горького начинались военные учения. Время от времени на улицах раздавались торжественные звуки оркестра. Шли бойцы с вещевыми мешками, шинелями через плечо, свернутыми валиком, с блестящими на солнце котелками.

Толпа провожала бойцов до вокзала.

Для студентов началась страдная пора - экзаменационная сессия.

Приезжим приходилось туго: жара усиливалась. Весь день в небе висел раскаленный шар солнца. Трава желтела и сохла. Слабо звенели ручейки на дне арыков. Студенты спасались от зноя в институтских аудиториях с теневой стороны, собирались кучками и готовились к экзаменам. Читали в одиночку и вместе, дочитывались до изнеможения и уж не спорили, не обсуждали прочитанное, а просто старались запомнить побольше, побыстрее и завидовали тем, кто успел одолеть за день лишних двадцать или тридцать страниц.

Дорофеева, с запавшими глазами, монотонно читала вслух. Когда она прерывала чтение, сам собой возникал разговор. Он начинался обычно с вопроса: "А что нынче в сводке?"

Все знали сегодняшнюю сводку, но кто-нибудь вынимал из портфеля газету. Если случался фельетон Эренбурга, Алексея Толстого, стихи Симонова или новые главы из Василия Теркина, беседа затягивалась.

– Я уверен, - говорил Усков, разглаживая прочитанную газету и убирая в портфель, - готовится грандиозная битва. Помните, что было под Москвой? Это лето многое решит. Может быть, все.

Ася спрыгнула с подоконника, отряхивая светлое платье.

– Больше нет сил зубрить. Все равно достанется знакомый вопрос. Мне на экзаменах везет.

Она ушла.

– У нее никого нет на фронте, - сказала Дорофеева.

– Какое это имеет значение?
– вспыхнул, как порох, Усков.
– Я не понимаю... Почему ты так односторонне смотришь на вещи? Ты считаешь, что только через личное горе можно понять общее?

– Нет, нет, - торопливо ответила Дорофеева, понимая, чем он задет. Я так не считаю.

Усков отправился в деканат. Там распределяли студентов по районам на летние работы. В глубине души Усков мечтал, чтобы третьему русскому достался ближайший от города плодоовощной совхоз "Гигант", но именно потому, что был членом комиссии, он не произнес ни слова, когда обсуждалась судьба его курса, и третий русский получил назначение в самый отдаленный район.

– Это просто бессовестно!
– говорила Ася, встряхивая челкой.
–

Ты мог бы добиться для нас лучшего места, а нам досталось худшее. У нас на курсе половина эвакуированных. Мы там погибнем от жары.

Худенькая Елисеева, вялая и неловкая, очередная неудача которой состояла в том, что ее зачетная книжка бесследно пропала как раз во время экзаменов, уныло вздохнула.

– Но тебе безразлично, конечно, куда мы поедем, - насмешливо продолжала Ася, - ты-то ведь не поедешь!

Усков побледнел. Он с такой силой сжал кулак, что ногти впились в ладонь. Эта искалеченная рука - несчастье его и проклятие!

– Возмутительно, что ты говоришь!
– сказала Маша, брезгливо пожав плечами.

– Я хочу сказать только: если кто-то попадает в лучшие условия, то почему не мы?
– пояснила Ася.

– А если кто-то попадает в худшие условия, то почему не мы? возразил Усков.

– Дело в том, что ты должен сказать: вы, а не мы, - рассмеялась в лицо ему Ася.

– Юрий!
– произнесла Маша, и он, подавив в себе гнев, вышел, хлопнув дверью.

Вечером он пришел к Строговым.

Ирина Федотовна пекла во дворе на таганке лепешки. Юрий сел на ступеньку крыльца и через раскрытую дверь наблюдал, как Маша укладывает чемодан. Завтра она уезжает.

– Не знаю, как Маша будет там...
– горевала Ирина Федотовна.

Маша вышла на крыльцо. Она обернула косу вокруг головы - коса легла, как венок. Маша встала у перил. Солнце заходило и последним лучом обласкало ее загорелое плечо, тонкую шею, скользнуло по платью и яркой полоской легло у ног.

– А вот и папа!
– сказала Маша.

Кирилл Петрович поставил палку у крыльца, сел на ступеньку рядом с Юрием и молча курил.

– Плохо под Сталинградом, папа?
– спросила Маша.

В голосе ее звучала надежда, как будто отец мог ответить что-то другое, не то, что все знали из газет: немцы идут к Сталинграду и вступили на Кавказ. Знать это было так мучительно, что казались нереальными безоблачность неба, мирное журчание арыков, торжественное спокойствие гор и величавость гигантского тополя, стоявшего словно страж у крыльца в тишине наступающей ночи. Посередине двора под таганком ярко рдели огненные угли.

– Папа, плохо?
– снова спросила Маша.

– Плохо... Ты, умница моя, завтра едешь?

– Да.

– Правильно, поезжай.

– Но скажите...
– начал, откашлявшись, Юрий.
– Как ни трудно, если человек держит оружие в руках, он борется. Пусть это оружие - лопата, пусть он, как Маша, убирает в колхозе свеклу, он все же борется! Ну, а если человек не может бороться?

– Почему?
– быстро спросил Кирилл Петрович.
– Почему он не может бороться?

Юрий показал правую неработающую руку.

Кирилл Петрович усмехнулся и кивнул на свою палку.

Он встал, прихрамывая подошел к погасающему костру, пошевелил прутом угли.