Юность Маши Строговой
Шрифт:
По лицу Ускова нетрудно было угадать, что он вступил в полосу удач.
– Представь... Конечно, тебе не могло прийти это в голову. Представь, я аспирант.
Маша ахнула:
– Юрий! Ну какой же ты молодец! Как я рада за тебя! Нет, право же, ты молодчина!
Юрий повертел в руке кепку, подбросил, поймал и, справившись таким образом с волнением, продолжал:
– Экзамены кончены. Мучения позади. Я аспирант Госпединститута, и Валентин Антонович - мой научный руководитель. Он необыкновенный, изумительный человек! Скоро ты прочтешь его работу о "Слове". Вот, Маша, умница! Такого
Произнеся эту длинную восторженную тираду, Усков сел верхом на стул, опершись на спинку подбородком, устремил на Машу испытующий взгляд и только теперь увидел, как она изменилась.
– Ты похудела. Ты не очень весела, Маша. Да, где Кирилл Петрович?
– Папа умер.
– Маша! Маша!
Она быстро поднялась.
– Если у тебя есть время, пройдемся вместе в роно. Сегодня я должна получить направление в школу...
– Ну, расскажи, какие у вас там новости?
– спросила она, когда они вышли на улицу.
Юрий обстоятельно изложил институтские события: кто как кончил, куда получил назначение, кто из эвакуированных вернулся домой, передал привет от Дильды и Дорофеевой, и только о Мите Агапове не обмолвился ни словом этот неисправимый чудак.
А Маша скорее откусила бы язык, чем задала хоть один вопрос. Юрий видел ее спокойное лицо. Если б он знал, чего стоило ей спокойствие! Но он ничего не знал и подумал: "Должно быть, Ася права, что там полный разрыв. Хороший я был бы осел, если б завел речь об этом!" Так они подошли к роно. Маша вдруг перетрусила:
– Юрий, честное слово, я так волнуюсь, что впору бежать.
Вот в это время Юрий и принял решение, которое имело серьезные последствия в его личной жизни:
– Идем, Маша! Я тоже поступлю в школу.
Еще утром этого дня он не подозревал, как необходимо совмещать теорию с практикой; теперь же твердо был убежден, что без школы обойтись невозможно. В конце концов, аспирантура приведет к такой же педагогической работе. Какой получится из него преподаватель вуза, если о школе он не имеет понятия!
Все эти соображения Усков наспех изложил Маше, и она не успела опомниться, как он распахнул дверь в кабинет инспектора, и они предстали перед глазами начальства.
Инспектор, пожилой человек неказистой внешности, с плоским лицом и похожим на щетку седым ежиком волос, прервал разговор с секретаршей. Они представились.
– Новички? Та-ак-с. Позвольте, - нахмурился он, взяв у Маши извещение, - позвольте, вы должны были явиться значительно раньше. Почему опоздали?
Маша смутилась. Она не подготовилась к вопросу.
– Причины, которые меня задержали, - сказала она запинаясь, - вам покажутся ничтожными, хотя для меня они значительны. Я не могу объяснить опоздание.
Усков приподнялся, вторично поклонился и, бросив на Машу осуждающий взгляд, намеревался вступить в разговор с инспектором, чтобы смягчить
– Как вас зовут?
– Мария, - ответила она и, краснея, добавила: - Кирилловна.
– Так вот, Мария Кирилловна, позвольте напомнить: чтобы воспитать дисциплинированность в своих учениках, педагог должен быть дисциплинированным сам.
Ничего неожиданного не было в старой, известной всем истине, которую инспектор счел нужным повторить Маше. Усков осторожненько дернул ее за рукав. Провинилась? Помалкивай. Маша не заметила подсказки или не хотела заметить.
– Боюсь, - отвечала она, - мне недостает многих качеств, необходимых педагогу. Истинный педагог - человек исключительной силы. Я слишком обыкновенна, чтобы быть педагогом.
"Что она городит?
– всполошился Усков.
– Пришла в роно за назначением и так себя аттестует! Путаница Маша!"
Наверное, что-то в этом роде подумал и инспектор, который, проработав лет двадцать в роно, привык наставлять учителей, особенно новеньких, внушая практичное, трезвое и, сам не подозревая того, обыденное отношение к делу.
"Романтики! Пока жизнь бока не обмяла", - усмехнулся инспектор Машиным словам, как усмехаются детской болтовне, и обратился к Ускову:
– И вы маловер?
Ого, как он повернул! В маловеры записал Марию Кирилловну Строгову.
Усков только и ждал сигнала ворваться в разговор. Он догадался: инспектор Машиными словами задет. Сидит в роно человечек с седым ежиком. Неплохой, может быть, человечек, звезд с неба не хватает, а надо учить учителей. Учит тому, что известно, бесспорно, в чем нельзя ошибиться. Фантазий сторонится. Пуще всего страшится фантазий, ибо ведут они в неизведанное. И вдруг обухом по голове: если ты обыкновенен, нельзя быть педагогом. Маша-философ! Мы с тобой пока ничего не умеем. Три-четыре урока на институтской практике, вот и все.
Меньше чем в три минуты Усков развил свою и инспекторскую (он угадал) точку зрения, которая заключалась в том, что романтизм романтизмом, а педагогические задачи конкретны.
– Именно?
– спросила Маша.
– Именно: я, Усков, преподаватель литературы, должен образцово выполнить программу. Прежде всего.
Инспектор внушительно пристукнул ладонью по столу, словно поставил печать, и изрек непререкаемым тоном:
– В первую очередь! Основа основ.
– Кто спорит?
– недоуменно пожала Маша плечами.
– Но если я говорю детям: прекрасно совершить подвиг, а сама не способна на подвиг, значит, я лгу. Если я говорю им: умейте быть верными, а сама не умею, значит, я лгу.
– Так!
– заражаясь настроением Маши, поддакнул Усков, но нечаянно взглянул на инспектора.
Снисходительно-скучающий вид человека с аккуратным ежиком над безоблачным лбом говорил ясно: "Птенцы желторотые! Еще и школы не нюхали. Философствовать вы мастера, а вот как сумеете урок провести? Успеваемость? Дисциплина? Проверка тетрадей? Планы? Отчеты? Куда там до высоких материй!"
Спорили трезвость и неостуженная юность. А Усков пытался их примирить.
Как всегда в трудных обстоятельствах, находчивая память подсказала Юрию подходящую к месту цитату.