Юность Маши Строговой

Прилежаева Мария Павловна

Так давно инспектор не испытывал чувств, похожих на пережитые нынче, как давно миновало забытое детство! "Высоко паришь ты на подвиг в отваге..."

Он не подозревал, что способен вместе с шестиклассниками зажечься. Пусть на один только час...

Надо было остаться, поговорить с учительницей - это она когда-то в роно озадачила его фантазиями о необыкновенности педагогического дела. Вот вам и фантазии! "Высоко паришь ты на подвиг..."

Но инспектор не остался, потому что Борисов требует: подавайте ему установку.

Не остался

и бросил учительницу на суд завуча Борисова.

Глава 39

На полу валялись неприбранные книги. Маша и сейчас не собрала их. На столе лежал треугольник-конверт. Страшно было увидеть его при дневном свете! Маша спрятала письмо в шкаф, заперла на ключ и постояла несколько мгновений, вспоминая, зачем спешила домой.

С лихорадочной торопливостью, словно что-то гнало ее, она вырвала из тетрадки листок и написала письмо:

"Сергей! Милый Сережа!

Не надо прощать меня. Я знаю, что виновна перед тобой. Перед Митей я еще больше виновата. Он не узнает теперь никогда, как я хочу искупить свою вину перед ним.

Сережа, ты приехал в Москву, счастливый, прославленный, но для меня ты был прежним владимирским другом. Как хорошо мне было с тобой в тот вечер!

Пойми меня, Сергей. Я рассталась с Митей Агаповым. Я думала так и была несчастна. Я стыдилась своего несчастья и старалась скрывать его. Сережа, милый мой братишка, почему я должна причинить тебе горе? Я плачу. Если бы я могла отдать за тебя жизнь!

Ты должен узнать все, Сережа. Я не обманывала тогда тебя. Разве я посмела бы сказать тебе одно слово неправды! Я говорила себе: "Не люблю Митю" - и любила его всегда. Говорила: "Ты не должна думать о нем" - и каждое мгновение думала. Теперь, когда его больше нет, черная ночь вокруг. Не знаю, как жить.

Прости меня. Надо было молчать и ждать тебя и постараться, чтобы счастлив был ты. Но я не могу. Страшная Митина судьба все время у меня в глазах. Она будет со мной целую жизнь. Сергей, пойми меня! Прощай".

Не перечитывая письма, Маша заклеила конверт и вышла на улицу. Резкий холодный ветер пронизал ее. Ветер мел и кружил снег по мостовой; обледенели окна домов; волосы Маши заиндевели. Ее трясло от холода.

Она опустила письмо в ящик. Опять что-то гнало ее, и куда-то надо было спешить.

Она пришла к памятнику Пушкину. Сугробики снега лежали на плечах и открытой голове Пушкина. Он был угрюм и спокоен. Нестерпимая печаль стеснила Машино сердце. Она нашла скамью, где простилась с Митей, и опустилась на нее. Она съежилась, повернулась к ветру спиной и сидела одна возле памятника Пушкину, как воробей, который замерзает, а у него нет сил поднять крылья и лететь.

Ресницы ее на мгновение сомкнулись. Маша заснула. Нет, она не спала, она все время помнила, что рядом Пушкин, ветер сметает снег с его плеч. Белые хлопья, как птицы, летят по всему свету. И вот в саду тети Поли вишни склонили отяжелевшие ветви...

Сад цвел. Маша шла, протянув руки; вишни осыпали ее лепестками, как снегом, тихий звон провожал

ее. Она знала: здесь, в саду, Митя, и искала его...

Вдруг Маша открыла глаза.

Она совсем закоченела. Часы на площади показывали половину второго.

Надо было идти на собрание.

"Зачем я иду?
– думала Маша.
– Я знаю, что вы скажете. Вы скажете, что я должна выполнять намеченный план и если намечено изучить на уроке деепричастие, то я должна изучать деепричастие. Надо было запереть наглухо сердце".

Усков и Нина ждали ее на школьном крыльце.

– Машенька, родная моя, Маша!
– вскричала Нина.
– Расскажи нам, что с тобой случилось?

– Митя Агапов погиб, - ответила Маша.

– Неужели ты...
– Усков не докончил вопроса.

Метнув в сторону мужа гневный взгляд, Нина обняла Машу и ввела в школу. Она сняла с плеч пушистый с длинной бахромой платок и закутала в него Машу.

– Бедная! На тебе лица нет.

Учителя собрались в кабинете директора.

Маша села в уголке. Лицо у нее было белее платка, хотя ее сжигал внутренний жар.

"Разве с детьми меня связывает только учебная программа? Разве сегодня я не принесла им пользы? Впрочем, не следует выгораживать себя. Я не думала о пользе. Я говорила с ними о том, о чем не могла промолчать".

В кабинете директора ждали доклада Ускова о литературе военных лет "мероприятие", затеянное Евгением Борисовичем для повышения интеллектуального уровня учителей, как обозначал он в плане идейного воспитания педагогического коллектива.

– Доклад буду делать я. О состоянии учебно-воспитательной работы в школе, - коротко сообщил Евгений Борисович, не объясняя причин внезапного изменения повестки собрания.

Учителя переглянулись. Что случилось?

– Послушаем вас, - спокойно согласилась Людмила Васильевна.

Плотно сжав тонкие губы, с багровыми, словно от ожога, пятнами на грустно-серьезном лице, Борисов сортировал аккуратно исписанные листочки. Смешал, как колоду карт, отстранил: решил обойтись без записок.

– Можно начать?

Директор, шагавший вдоль стены с заложенными за спину руками, безучастно кивнул.

Борисов начал доклад. Даже враждебный Борисову человек не мог не признать, что говорил он внушительно. Веско. Бесспорно. Непоколебимая уверенность звучала в его тоне.

Он говорил, что школа должна работать бесперебойно и четко и только тогда уподобится идеально налаженному механизму, где каждая гайка на месте, служит общему делу. И это было, конечно, правильно. Кто станет возражать? Он говорил, что учебная программа - закон.

– Да! Отклонение от программы есть нарушение закона. Мы не можем допустить, чтобы учитель занимался в классе импровизациями.

Борисов взглянул на директора. Директор хмуро смотрел в одну точку. Борисов перешел к обзору работы учителей. Нетрудно было понять, что работа учителей хороша именно потому, что ею умело руководит он, Борисов.