Юность разбойника
Шрифт:
Таинствен весенний вечер, еще таинственнее ночь. Закуталась в черное, тихо сидит, не шелохнется. Вдруг из-за Волярки выкатилась большая луна. Круглая-круглая, полная. Все, что отрезали от нее, снова наросло, зажило. Раскалена луна, как плита над огнем. Розовый смех ее светится сквозь деревья.
Ергуш идет спать. В передней горнице, на полу, в лунном свете, пляшут тени листьев. «Ти-дири, ти-дири», — начинает ночную песню соловей. Отыскивает мотив, пробует. Наверное, получится одна из самых прекрасных песен. Сидит соловей на Гати, на высокой ольхе, рокочет,
Соловью из дубовой рощи отвечает жаба. Перебивает песню, поддакивает толстым голосом. Может быть, она простудилась, осипла совсем.
Ергуш опускает голову, засыпает. Подушка, наверное, у него волшебная. Стоит только закрыть глаза — и сейчас же разливается под закрытыми веками свет, теплый такой, зеленовато-розовый. Видится Гать, высокие ольхи, на одной из них заливается соловей. Желтая жаба, та, что так скрипит, уселась под ольхой, смотрит на соловья, хриплым голосом жалуется: «Простыла я, кашляю вот, хриплю…» А там, через дубовую рощу, вьется тропа — хаживают по ней разбойники…
Соловей смеется, щелкает, пересыпает золото и серебро. Меж стволов дубовой рощи, на самой груди Прегибины, мелькают, мелькают белые кабаницы разбойников…
ЛАКОМКИ
В глубине сада, со стороны Вырубок, густо разрослись кусты волчьего лыка. В углу забора они образовали зеленый шалаш: войдешь — и не видно тебя!
Ергуш вырвал траву под навесом из волчьего лыка. Разровнял землю, убрал свой шалаш. В домике была прохлада, солнце почти не проникало сюда. Воробьи копошились в волчьем лыке, ссорились, дрались беспощадно. Ергуша они не замечали. Он лежал неподвижно, только смеялся про себя. Здесь можно вблизи наблюдать птичий народец, слушать их ссоры, чириканье…
А захочет Ергуш — можно влезть на черешню, сорвать самые сладкие ягоды, дроздов отогнать.
Полежал еще Ергуш и отправился к черешне. Черешня шуршала ветвями, косточки с нее так и сыпались. «Много дроздов слетелось», — подумал Ергуш. Обхватил ствол руками, уперся босыми ногами, стал руками перехватывать, ногами перебирать — карабкаться, как обезьяна. Дерево закачалось.
— Уронишь меня! — закричал сверху Рудко. — Дерево сломается, не выдержит!
Ергуш удивился и подосадовал. Ишь, и этот постреленок уже лазит на черешню! Объест все незрелые черешни. Пузо у него большое, много вмещает…
— И пусть ломается, — ответил он. — Мне-то что?
Рудко, еще не опытный в лазании по деревьям, спустился на нижние ветки; руки-ноги у него дрожали.
— Мамке скажу! — плаксиво бубнил он.
— И говори, коли охота, — обрезал Ергуш. — Рвешь зеленые ягоды, ветки ломаешь…
Рудко обхватил ногами ствол дерева и стал спускаться ползком, как медвежонок, бормоча себе под нос:
— Жадина, все один сожрать хочет!
Ергуш подумал и сказал:
— Давай уговоримся. Ни ты, ни я не полезем, пока черешни не созреют.
Рудко сполз на
— Я-то не полезу, да ты полезешь. Знаю я тебя!
— Если ты не полезешь, то и я не полезу! — убедительно возразил Ергуш.
Рудко, довольный, ушел на кухню; Ергуш вернулся в свой зеленый шалаш. Опять лег.
Сад пел, звенел птичьими голосами. Чирикали воробьи, щебетали ласточки. Зяблики звенели, пеночки повторяли свой вечный вопрос: «Где ты, где ты?» Колокольцами рассыпались коноплянки, щеглы славили солнце…
Так пел весь сад — негромко, неумолчно. Навевал дремоту… Что бы еще такое сделать? Ергуш перевернулся навзничь, стал смотреть сквозь листву на чистое голубое небо. Черешни, черешни… Румяные, сочные ягоды так и манили…
«Слазить, что ли, потихоньку? — решил он. — Рудко не увидит».
Пошел. Косточки сыпались, листья шелестели.
— У, воробьи, ненасытные глотки, все поклюют… — пробормотал себе под нос Ергуш и полез на черешню — легко, как мартышка.
— Чего тебе, мамке скажу! — раздался наверху плач.
Ергуш удивился. Постреленок-то опять на дереве! Слово не держит, обманывать научился, притвора!
— Ну погоди, паршивец! — сказал он. — Сейчас раскачаю дерево, пусть валится с тобой вместе! Я тебя отучу обманывать!
Он залез на самую макушку, стал раскачиваться, как птица на ветке. Рудко торопливо сползал вниз, в страхе шмыгал носом и сопел. Побежал на кухню жаловаться маме, что Ергуш не позволяет ему есть черешни. Он ревел в три ручья.
— Не плачь, — сказала мама. — Я его отругаю.
Славно сидеть на черешне! Легкий ветерок дует, ерошит волосы на лбу: Гладит ласково так. Прилетели воробьи, как к себе домой, сели на ветку, совсем рядом с Ергушем. Принялись было клевать самые сочные ягоды — и тут заметили мальчика. Пискнули, вспорхнули, бросились с дерева врассыпную.
Третьего дня много новых ягод зарделось на черешне. Рудко их не тронул — не решился так высоко залезть, трусишка. С полшапки набрал Ергуш чудесных, сочных, розовых черешен. Надо так: закрыть глаза — и целую пригоршню в рот… Потом медленно давить их зубами… Сок, сладкий-сладкий, ароматный, брызнет на нёбо, зальет язык, наполнит весь рот… И тогда глотать прямо вместе с косточками!
Полакомившись вволю, вернулся Ергуш в свой шалаш, повалился на спину, задумался. Стало жалко Рудко, которого захотел обмануть. Да пусть себе лакомится, бедный малыш, ведь и он, конечно, любит черешни…
— Золотко мое, иди кушать! — позвала Ергуша мама; она стояла, посмеиваясь, у кроличьих клеток.
Ергуш почувствовал насмешку в ее голосе. В сердце так и кольнуло. Обычно мама не зовет его так — значит, хочет посмеяться над ним. Наверняка этот хомячишка ей наговорил…
Кровь бросилась ему в лицо; он высунулся из шалаша, крикнул в ответ:
— Не пойду!
— Будет тебе, иди, иди, — повторила мама, на этот раз уже без насмешки.
Неприятно было Ергушу, однако он пошел. Едва плелся: губы надул, голову повесил, на лице темная туча.